Фельдмаршал в бубенцах - Нина Ягольницер
Офицер тяжело вздохнул и поманил кабатчика. Напиться… До кругов в глазах, до тошноты, до омерзения. И тогда завтра, в тягучей похмельной одури, он уже не сможет думать о своем коротком счастье, уже готовом навсегда упорхнуть.
…Следующие сутки Орсо запомнил плохо. Но пришло новое утро, сдернувшее с разума тусклую пьяную дерюгу и оставившее всего одну мысль: он не простился. Он оттолкнул Эрнесто, ничего не объяснив, ни за что не поблагодарив. Он может никогда больше не увидеть Фредерику. Он малодушно поспешил остаться наедине со своей потерей.
Еле дождавшись рассвета, он рванулся в тратторию. Но его… не приняли. Просто не приняли, как ни бушевал он у конторки перепуганного хозяина. Испробовав весь арсенал убеждений и угроз, Орсо ушел, оставив для Альбинони письмо. Но его не приняли ни вечером, ни назавтра, будто монах и его сестра попросту вычеркнули случайного знакомого из своей жизни.
Двое суток он ничего не слышал об Альбинони. Двое бесконечных суток метался между здравым смыслом и паникой. Но хуже всего было другое: Начо тоже молчал, даже не пытаясь снова встретиться с вожделенной жертвой. К вечеру второго дня Орсо не хотел уже ничего, кроме как убить Прадеру и самому сдаться властям.
А на третий день ему снова доставили записку. Весьма лаконичную.«Жду вас, дон Клаудио. Ф.».
Еще едва смеркалось и над городом нависли ранние снежные облака, когда Орсо широким шагом пересек площадь и вошел в тратторию. Сегодня его сразу пропустили к постояльцам, словно этой двухдневной осады вовсе не было. Взбежав по лестнице, он остановился у двери, блестевшей медными шляпками гвоздей. Вдохнул, унимая сердечный бой, и постучал.
— Входите, дон Клаудио, — раздался изнутри голос Фредерики, такой спокойный, будто она просто ждала его к трапезе. Орсо толкнул незапертую дверь и остановился на пороге. Девушка сидела в кресле у камина, глядя на лейтенанта. В ее правой руке поблескивала серебряными кольцами старинная тонкая флейта…
Он осторожно захлопнул за собой дверь и поклонился с чопорностью, от которой самому захотелось скривиться. Набрал воздуха, чтобы что-то сказать, но Фредерика опередила его:
— Версо сказал, что вы не поедете с нами, дон Клаудио. Воля ваша. Но прошу вас, хотя бы скажите почему.
Лейтенант хмуро сжал губы. Он знал, что должен сказать, но совсем не знал, как именно.
— Сударыня. Здесь нет никаких тайн. Я дезертир из испанской армии, и мне грозит арест. Меня преследуют очень опасные люди. Я уже давно поступаю непорядочно, подвергая вас риску своим обществом.
Фредерика сдвинула брови и горячо проговорила:
— Дон Клаудио, я знаю, что вы в беде, брат говорил. Но Эрнесто… Вы же ничего не знаете о нем! Мой брат может избавить вас от прежних неурядиц, отвести от вас любых врагов, более того, никому не причиняя зла! Вы начнете жизнь как с чистого листа! Клянусь, я ни словом не лгу!
Орсо рвано вздохнул, отводя взгляд и еще сильнее хмурясь. Совсем не так он представлял себе этот разговор.
— Фредерика, — пробормотал он, — видит бог, это вы ничего не знаете обо мне…
— Так расскажите, и я буду знать! Почему, почему вы все всегда молчите?! — В ее глазах стояли слезы, и Орсо ощутил, как его затапливает душное больное отчаяние.
— Это ничего не изменит, — сухо проговорил он, давясь словами, как мятой бумагой, — и ничего не исправит.
— Чушь! — выкрикнула девушка. — Все беды, все несчастья от молчания! Я не старуха с больным сердцем и не слабоумное дитя! Хватит недомолвок, хватит взглядов в угол и утешений! Я и так живу в бегах, как преступница, не зная, в чем моя вина! Я потеряла всю семью и вот теперь теряю вас! Да, я могу только смириться и жить дальше до новой потери, но неужели я не заслуживаю напоследок хоть немного искренности?!
Фредерика осеклась, тяжело переводя дыхание, бледное лицо горело рваными пятнами румянца. И Орсо молча смотрел в ее полыхающие глаза, отчего-то вдруг почувствовав, что он неправ. Что вот-вот совершит самую фатальную ошибку в своей жизни и никогда уже не сумеет ее исправить… Он еще тянулся за этим ускользающим мигом, пытаясь понять его, а Фредерика вдруг поднялась из кресла, глядя на лейтенанта со смесью страха и решимости. Она медленно отчеканила:
— Откройтесь мне, дон Клаудио. Не бойтесь ничего. Доверьтесь всей душой, отбросив все колебания.
А потом поднесла к губам флейту, холодно блеснувшую в свете свечей.
* * *
Орсо вдруг побледнел, и его дыхание участилось, а на лбу выступил пот.
— Полковник, — Годелот склонился к раненому, — вам больно?
— Нет… — поморщился кондотьер. — Оставьте. Господи…
Несколько секунд он хрипло вбирал воздух, покусывая губы, а потом снова заговорил, быстро, отрывисто, будто желая поскорее перейти гнилой мост:
— Я уже не знаю, Мак-Рорк, увидите ли вы эту страшную флейту. Но упаси вас боже ее услышать. Это хуже опиума… хуже горячечного бреда… хуже видений на вторую неделю голода. Я не помню ее мелодии. Но моя собственная душа вдруг показалась мне обмороженной конечностью, поднесенной к теплу. Это была такая боль… такая боль, Господи… и такое наслаждение.
Рушились стены, доспехи сваливались сами собой. Любые запреты стали смешными. И я был счастлив. До угара, до безумия. Свободен, жив, крылат. Я мог быть только собой, никем не притворяясь и ничего не стыдясь. И я бросился к Фредерике, упал перед ней на колени. Я говорил ей о своей любви, будто десять лет был немым. Говорил, говорил, захлебываясь словами, хватался за ее руки, будто падал в пропасть. А она молчала, только слезы катились по щекам… Да замените же вы эти чертовы свечи, Годелот!
Шотландец вздрогнул, выныривая из оцепенения, и заметил, что шандал дымит последними тусклыми огоньками, чахнущими в лужицах расплавленного воска. А Орсо отвернулся к стене, только желваки взбухли на челюстях.
…Девушка молчала, и лейтенанту уже казалось, что она так и не проронит ни слова. Но Фредерика вдруг сжала его руки.
— Клаудио, — прошептала она, и голос ее дрожал, — простите меня за это. Но… не бросайте меня, прошу вас. Бог с ними, с обстоятельствами.
