Андрей Воронин - Инструктор спецназа ГРУ
— А на что ловите? — спросил Быков.
— Обыкновенно, на червя.
— На мотыля попробуйте, И потом, я ведь на середине ловлю, а вы все с берега. Одолжить лодку?
— Нет уж, благодарствуйте, — в шутливом ужасе замахал руками Илларион, плавали, знаем. Я уж как-нибудь с берега, по старинке.
Они немного посмеялись, вспомнив, как в самом начале их знакомства Илларион поддался на уговоры Быкова половить с лодки и едва не утонул, резко выдернув удочку из воды. Было это в начале апреля, и ледяная ванна запомнилась надолго. Забродову пришлось срочно мчаться домой, где он в профилактических целях выпил бутылку водки и завалился в кровать, завернувшись в два одеяла.
— Что нового? — поинтересовался Быков, присаживаясь на корточки — земля была еще сырая после ночного дождя — и забрасывая удочку подальше от берега. Приобрели что-нибудь интересное?
— Есть такое дело, — ответил Илларион, разбирая снасти. — Буквально вчера отыскал, наконец, свой «Малый Лярусс» девятьсот третьего года.
— И вы еще говорите, что это мне везет! Где вы раскопали такую роскошь?
— Есть одно местечко, — признался Илларион. — Если хотите, могу дать адресок.
— Буду весьма признателен. Хотя финансы у меня… Впрочем, если там действительно обнаружится что-нибудь стоящее, можно будет и поднапрячься.
— Думаю, что обнаружится. Я своими глазами видел прижизненное издание Байрона. Мне-то не нужно, у меня есть и получше, но вас это, возможно, заинтересует.
— Еще бы! Такая роскошь… Неужели так прямо и лежит?
— Да нет, конечно. Матвей Исаакович — старик непростой, с книгами расстается тяжело и очень не любит, когда они попадают к случайным людям. Так что подход к нему нужен особый. Вы только прежде времени не пугайтесь, у меня с ним вроде бы полное взаимопонимание, так что протекцию я вам обеспечу. Просто сошлитесь на меня, передайте привет, и, надеюсь, все будет в порядке.
— Матвей Исаакович, говорите?..
— Матвей Исаакович Гершкович. А вы что, все еще имеете что-нибудь против?
— Да нет, что вы. Напрасно вы это так воспринимаете. Я ведь все прекрасно понимаю, но вот не лежит у меня к ним душа, хоть убейте.
— Насильно мил не будешь, — кивнул Илларион. — Да вам ведь вовсе и не обязательно с ним целоваться.
— Да уж, целоваться я с ним не стану, — усмехнулся Быков и сменил тему разговора. — А скажите, Илларион, нет ли среди ваших знакомых хорошего механика? Я понимаю, как это звучит, но мне нужен такой, чтобы и работал хорошо, и брал недорого. Что-то мой «броневик» в последнее время закапризничал. Сдохнет — что я без него делать стану? Не на такси же мне сюда ездить…
— Однако, — покрутил головой Илларион. — Губа у вас не дура. Знаю я одного оригинала, философа с гаечным ключом. Все, что ему требуется, это литр водки и благодарный слушатель. Любит он, знаете ли, глаголом жечь сердца людей. Но при этом работает так, что любо-дорого глянуть. Будет ваш «броневик» бегать лучше, чем новый.
— То-то я гляжу, что вашему «лендроверу» все нипочем.
Быков сходил к машине за блокнотом и ручкой и под диктовку Забродова записал адреса букинистической лавки и гаража, в котором трудился «философ». В благодарность за ценную информацию он поделился с Илларионом своим собственным, строго секретным способом засолки и вяления леща, дававшим, по его словам, непревзойденные результаты. Да под пиво…
Забродов не ударил в грязь лицом и детально описал технологический процесс доведения гадюки лесной обыкновенной до состояния пригодности к внутреннему употреблению. Виктор Быков покосился на него с легким обалдением во взгляде, но разговор уже окончательно свернул в гастрономическое русло. Упоминались: соленые грузди, квашеная капуста, копченые окорока, даже почему-то сациви и многое, многое другое. В конечном итоге Быков Плюнул, махнул рукой и похромал к машине, откуда вернулся вскорости с бутылкой водки в одной руке и парой пластмассовых стаканчиков в другой. Вздохнув, Илларион Забродов подумал, что рыба сегодня может чувствовать себя в безопасности.
Быков уехал первым, сославшись на ожидавшие его в Москве неотложные дела. Его «броневик», неровно тарахтя изношенным двигателем, перевалил через поросший соснами пригорок, надежно скрывавший озеро от посторонних глаз, и исчез из виду. Илларион пытал удачу еще часа два, но клева сегодня не было, хоть плачь. Забродов смотал удочки, выпустил на волю неосторожно попавшую к нему на крючок мелочь и уже подходил к машине, когда в кабине раздался звонок сотового телефона.
— Ты в городе? — едва поздоровавшись, спросил Мещеряков.
— Не совсем, — ответил Илларион, забрасывая удочки на заднее сиденье и неловко закуривая одной рукой. — А ты что, соскучился?
— Трепло ты, Забродов, — прочувствованно сказал Мещеряков. — А трепаться и зубоскалить тебе, боюсь, некогда. Надо встретиться. Я тут, знаешь ли, не прохлаждался.
— И чем удивишь? — все тем же легким тоном спросил Илларион, хотя понимал уже, что шутками тут и не пахнет — уж очень озабоченный голос был у полковника.
— Удивлю, не сомневайся, — пообещал Мещеряков.
Они условились о месте и времени встречи, и полковник дал отбой.
Небо опять наглухо затянуло тучами, потянуло ветерком.
Илларион почувствовал на щеке каплю, а через мгновение поверхность озера стала рябой от дождя. Дождь шуршал в ветвях и барабанил по капоту и крыше «лендровера», стекая по ветровому стеклу извилистыми ручейками, пока большие колеса автомобиля сматывали дорогу в обратном порядке: заросшая лесная колея, проселок, петляющий среди полей, где уныло мокли на грядках какие-то корнеплоды, и, наконец, глянцево поблескивающий, как шкура огромного морского змея, асфальт. Илларион Забродов возвращался в Москву, и по мере приближения к городу тревожные вопросы возвращались, теснясь и толкаясь на входе, словно дачники, штурмующие двери электрички.
Глава 3
Выпитая водка, как всегда, взбаламутила годами копившийся на дне сознания осадок, сделала мир сумеречным и враждебным. Алкоголь действовал на Виктора Быкова угнетающе, заставляя порой совершать поступки, которых потом, протрезвев, приходилось стыдиться. Еще в выпускном классе средней школы, выпив лишнего на дне рождения одноклассницы, Виктор учинил безобразную драку по пустячному поводу, которого уже наутро не мог припомнить, и попытался покинуть сборище через окно седьмого этажа. Его с трудом урезонили всей компанией: он всегда выделялся среди сверстников ростом и физической силой. Вечер был безнадежно испорчен. Утром Виктор купил цветы и шоколадку и долго бормотал какие-то жалкие извинения, глядя в пол и мучительно переживая унизительность своего положения. Извинения были приняты с холодной вежливостью, а цветы и шоколад пришлось украдкой швырнуть в ближайший мусорный контейнер.
Помнится, именинницу звали Мариной Штейнбок. Насколько было известно Быкову, после школы она благополучно поступила в медицинский (не без протекции, как подозревал он), благополучно же его закончила, вышла замуж за соплеменника и все эти годы получала взятки, работая врачом в стоматологической поликлинике. Еще Быков знал, что она вместе со всем своим семейством собиралась выехать на историческую родину, и выехала бы непременно, не случись с ней перед самым отъездом некая неприятность. Говоря коротко, не вдаваясь в излишние подробности, она пропала без вести, и обнаружить ее столичной милиции не удалось ни живой, ни мертвой.
Что и требовалось доказать.
Это воспоминание немного подняло настроение Виктора. Все-таки какое-то подобие справедливости достижимо. Пусть на это потребуются годы лишений, опасности и упорного труда, пусть один человек не в силах радикально изменить ситуацию, но что-то сделать можно. Как известно, капля камень точит, а терпение и труд все перетрут.
Его отец, бывало, говорил, сидя на колченогом табурете перед ополовиненной бутылкой водки и отчаянно дымя папиросой: «Ты, Витька, будь готов. Тебе в жизни тяжело придется. Морда у тебя, брат, уж очень российская. Не похож ты на них ни капельки. Не видать тебе блата, как своих ушей. И ведь куда ни глянь — всюду они, пархатые!» Он дрожащей рукой наполнял стакан и залпом опрокидывал его в широко открытую, обрамленную седеющей недельной щетиной пасть. После смерти матери он сильно пил. С шумом подышав через нос, глядя на сына увлажнившимися глазами, он продолжал: «Мамку твою они угробили, сволочи. Христом-богом его, морду жидовскую, молил, в ногах валялся: помоги! А он, гад, только головой качает: медицина, мол, бессильна, мужайтесь, мол, делаем все, что можем… У-у, мразь!»
Его тщедушное тело начинало сотрясаться от рыданий, он бормотал что-то о деньгах, которых не было, и как он пытался вместо денег всучить «этому пархатому» бутылку водки, и как мать все равно умерла, потому что «сам понимаешь, нечем мне было ему заплатить…» Витька убегал в свою комнату, борясь со слезами, которых стыдился, но голос отца продолжал звучать в ушах, снова и снова повторяя одно и то же.
