Аркадий Карасик - Любовь под прицелом
— Сочувствие им понадобилось… Нервы берегут, в люльке их баюкают… А сами что вытворяют, паршивцы… Ты, Колька, думаешь, легко родителям знать про твое гуляние от жены? Признайся, пока Ольга не слышит, завел на стороне зазнобу?
Кажется, на время позабыв о грехах дочери, батя переключился на сына. Сколько я его знаю, ему необходим враг-неприятель, на которого можно излить раздражение от неполадок на работе, очередного скачка цен, задержки с выплатой зарплаты, короче, от всех жизненных невзгод. Таким врагом попеременно становились мать, Фимка, я, сосед. Но никогда — работяги, рядом с которыми трудился отец. Они — святые люди, их нельзя ни в чем обвинить, просто затронуть.
— Брось, батя, не о том говоришь, не то думаешь… Признаюсь, иногда по ночам подрабатываю на машине — есть такой грех. Семью надо кормить-одевать, о будущем подумать, — открылся я, знаю — своим признанием не гашу отцовский гнев, наоборот, подливаю в него горючку. Но когда-нибудь ведь надо признаться?
Так и получилось.
— Значит, извозом промышляешь, инженер? Утешительно для родителя, утешительно, ничего не скажешь… И сколь сдираешь|. с пассажиров? Небось, такие суммы заламываешь — в обмороки падают, валидол сосут.
— Не заламываю — сами дают… Скажи, Фимка, в камере много ли народу сидело? — отвернулся я от отца, не желая продолжать разговор на больную для него тему. — Спали по очереди?
— Понятно, сынок, — неожиданно сдался батя. — Не желаешь со мной говорить — не надо. Как бы не пришлось тебе побалакать со следователем да самому прознать, сколько сидит в камерах.
Высказался, будто отрубил якорный канат, и снова принялся за «Приму».
— Грех пожаловаться, братик… Трое нас всего и было. Я, Катька-буфетчица — за обман-обвес и воровство продуктов, да Валька — из Ногинска…
Одно только наименование города Ногинска вызвало головную боль. С некоторых пор не могу равнодушно относиться ко всему, что так или иначе напоминает о моей причастности к тихоновской «фирме». Нечто вроде аллергии.
— И кто такая эта Валька?
— Немолодая уже, но — красивая, фигуристая. Сказала, муж у нее большими деньгами ворочает, коммерцией занимается…
Сердце стало работать с перебоями. Все сходится: Ногинск, коммерция, возраст… Неужели жизнь свела Фимку с женой Тихона?
— При больших деньгах и жену не может освободить? — усомнился Никита и осуждающе покачал головой. — Я вот, человек маленький, а сумел через своего подполковника добиться малонаселенной камеры, и личных свиданий, и — освобождения жены… Либо Валькин муж ее не любит, либо на ней такое висит, что никакими деньгами не снимешь…
Почему я связал неведомую подследственную Вальку с Тихоном? Разве мало в том же Ногинске удачливых и богатых дельцов, женой которых может быть Фимкина сокамерница?
— И что же натворила твоя Валька? — снова вступил в беседу отец, подбираясь к тому, чтобы обрушить родительский гнев и на подругу преступной дочери, заодно и на нее. — Даром не сажают…
— Вроде, она причастна к какому-то убийству…
— Дожил! — взорвался отец. — Родная дочь работяги сидела в одной камере с убийцей!… Вот что, Фимка, немедля признавайся в своей вине, не то завтра же отправлюсь к твоему Вошкину-Блошкину, попрошу снова посадить тебя… Конечное дело, и другую камеру, там, где нет убивцев!
И заметалась по комнате очередная пурга! Отец кричал, то и дело поминая благодатную свою работу и кристально честных сотоварищей, мать уговаривала его не волноваться, Никита, побагровев, грудью защищал от нападок жену, Ольга молча собирала посуду. Я машинально отщипывал кусочки пирога и отправлял их в рот.
С одной стороны, отлично — отец позабыл про мои «прегрешения». С другой — жаль Фимку. Мало ей тюремных неприятностей, которые не так-то просто изгнать из памяти — еще и отец тычет, будто пальцем в рану.
Неужели я не ошибаюсь и Фимкина Валька, замаранная причастностью к убийству, действительно жена бандитского моею шефа?
Кем же тогда приходится ему Любаша?
2
Однажды отец попросил купить им с матерью кое-какие продукты. Мать заболела, а у бати одно упоминание о магазинах вызывает такой взрыв негодования, что мы с матерью буквальна глохнем.
— Чтоб я стоял в треклятых очередях и улыбался жуликам? Лучше выгоню два куба кладки, перелопачу на бойке десяток ведер раствора! Мое дело — деньги заколачивать рабочими руками
честным трудом, а не принижаться до частного извоза! — пустил он в меня остро отточенную стрелу. — Или у нас,.рая, детей нет, или мы их не выкормили с тобой, а? Или я не заслужил покоя самоотверженным трудом на старости лет?
Мать скрывалась в своем привычном убежище — на кухне. Прикрыла остекленную дверь и сидела там, выжидая, когда выговорится и умолкнет неугомонный супруг…
Мне прятаться некуда. Разве только — в туалет? Но это слишком унизительно. Неизвестно, когда отец иссякнет, а сидеть на толчке, разглядывая наклеенную на дверь картинку с изображением обнаженной девицы, — радости мало. Пришлось нехотя выдать обещание.
— Ты прав, батя, — попробуйте вслух усомниться в его правоте, узнаете, что это означает. — Завтра же после работы загляну в магазин…
Конечно, можно попросить Ольгу, но нет никакого желания вступать с женой в незапланированный контакт. Раскричится, высчитывая на пальцах, что она, несчастная, делает для своей семьи, сетуя на то, что безжалостный муж взваливает на ее слабые плечи заботу о его родителях. Появится на помощь теща… Нет, Ольгу просить не стану, все сделаю сам…
А Фимка? Ведь она такой же «ребенок», как и я… Нет, не такой же. После праздничного обеда, посвященного ее освобождению из тюрьмы, сестра ушла в глубокое подполье… Небось молодожены наверстывают упущенное. Так что надеяться на помощь сестры нереально.
Итак, остаюсь один я.
После смены поехал в универсам, расположенный неподалеку от родительского дома. Тащить через весь город полную сумку с уложенными в нее сверху тремя десятками яиц — удовольствие маленькое. Я представил себе переполненные автобусы, где пассажиры активно оттаптывают друг другу ноги, обрывают пуговицы, норовят заехать локтем в лицо.
Прошелся по магазину из конца в конец. В наличии имелось всё, что мать заказала. Даже овощи лежат на прилавке, стыдливо прикрывшись этикеткой, на которой крупно выведена цена.
Набил сумку и вопросительно взглянул на клочок бумаги с перечнем продуктов, которые надлежало купить… Все? Нет, не всё. По закону подлости не оказалось яиц. Всегда лежат горкой или в упаковке, а сейчас — пусто, будто все без исключения курицы ушли на больничный.
Рискну появиться у родителей без яиц. Мать промолчит — она у нас умная, все понимает. А вот отец выльет на многострадальную мою голову очередной ушат гнева… А вдруг позабудет про яйца? Не забыл.
— За что ты меня, Колька, не любишь, а? — грозно спросил он, оглядывая выложенные на кухонный стол продукты. — Что я тебе сделал плохого? Ишь, какого детину выкормил, а ты… Знаешь ведь, стервец, утреннее мое меню: тройка яиц в мешочек, малосольный огурчик, да чашка чая с бутербродами… Все в наличии, а где яйца? Мало я тебя в малолетстве порол, вот и не внушил почтения к родителю…
Отец покраснел от гнева и обиды, замахал пудовыми кулачищами. Будто сам себе аккомпанирует. Как бы этот аккомпанемент не пришелся по мне! Батя — мужик серьезный, в азарте может и заехать…
В кого я уродился? Батя — скандалист, мать — серая мышка Я — ни то и ни другое, помесь какая-то беспородная. Со всеми соглашаюсь, от осложнений и скандалов шарахаюсь в сторону, настоять на своем не умею. Не зря попал под женин каблук…
— Будут яйца, будут! — успокоил я разбушевавшегося отца. — Просто в ваш магазин еще не завезли… Поеду в Можайку, там наверняка есть…
— Ты — на колесах? — уже тише спросил отец.
— Осточертели мне «колеса»! Хотя бы денек отдохнуть о» них…
Отец с умиротворенной улыбкой на широком рыхлом лице похлопал сына по плечу, слегка подтолкнул в спину. Будто благословил на ратный подвиг. Никогда не скажешь, что совсем недавно он был недалек от того, чтобы отправить меня в нокаут…
Можайский магазин покупателями не перегружен. Очереди, конечно, есть — как без них? — но не серьезные, существующие, мне кажется, для того, чтобы люди, привыкшие к старым временам, не скучали, не потеряли, как принято выражаться, локтевую связь с себе подобными.
Я двинулся по длинному залу, будто полководец, принимающий парад. Оглядывал прилавки и витрины. Не то чтобы полное изобилие, но жить можно. Даже при бьющих по голове ценах.
Где же молочно-яичный отдел? Правда, нужен не только он, ибо мать на прощание вспомнила и забила в мою память добрый десяток ранее упущенных наименований продуктов. В том число сметану.
И вдруг я замер, словно неожиданно натолкнулся на красный свет семафора.
Впереди шла… Любаша.
