Юрий Перов - Косвенные улики
Домик Зориной примыкал вплотную к стене. Видимо, он и строился с таким расчетом, чтобы сэкономить на материалах.
Зорина, высокая, сухая старуха, встретила меня равнодушно. Она копала картошку на крошечном огороде и, когда я подошел к ней, встала, опершись обеими руками на выпачканные землей и зеленью ботвы вилы.
— Вы Татьяна Ивановна Зорина?
— Это я.
— Я из милиции, моя фамилия Сохатый… Я к вам по делу…
Она молчала и смотрела на меня без всякого любопытства.
— У вас сохранились документы сына? — спросил я.
— Сына?.. — переспросила она.
— Да.
— Так он умер…
— Я знаю, но у вас должны быть его документы, фотографии, похоронное свидетельство.
— А зачем же вам?
— Нам нужно…
— Тогда в дом пойдемте.
Она воткнула вилы под картофельный куст, и я слышал, как хрустнул пронзенный клубень, вытерла руки о ботву и пошла к дому. Я за ней.
Документы у нее хранились в клеенчатой обложке общей тетради. Листы все давно уже были вырваны. Находилось все это за подновленной суриком иконой, изображающей Николая Чудотворца.
Она раскрыла тетрадь, потом спохватилась и вышла на кухню, побренчала рукомойником, вымыла руки и только тогда села перебирать бумаги. Достала похоронную. Я прочел типовой листок: «Младший лейтенант Зорин В. К. геройски погиб, защищая…» Дата и прочее.
— У вас нет его писем с фронта? — спросил, я.
— Есть письма, есть, — ответила она и деловито осмотрела пачку бумаг. Вытащила сложенные треугольничком, по-фронтовому, листки, исписанные карандашом.
В письмах Зорин справлялся больше о здоровье матери. Слова были ласковые, заботливые. О себе писал мало. Почти ничего. В последнем, судя по датам, его письме я нашел для себя кое-что интересное. Зорин писал: «…Здесь со мной воюют товарищи из нашего города. Чудно! До войны я их и не знал, а тут в моем взводе оказались, как специально. Ребята хорошие. С ними можно в огонь и в воду. Один из них даже студент. Воюем хорошо! Сейчас на отдыхе…»
Студент? Никитин? Скорее всего. Больше вроде из этого города студентов не было на фронте.
— Татьяна Ивановна, а вам не случалось получать по почте денежных переводов?
— От кого? От сына?
— Нет, просто переводы. Уже после войны, без обратного адреса..
— Были переводы. Я еще дивилась — от кого?
— У вас ведь тогда туговато с деньгами было?
— Да как всегда, вроде не жаловалась. Мне хватало. Пенсию за сына и мужа получала, да и сама работала. Хватало. Много ль мне надо? Все есть. Картошка своя, какой огурчик, капуста, всего понемножку.
— Вы не знаете, кто посылал деньги?
— Откуда ж мне знать? Там не написано. Я уж на почту сходила, там ничего толком не сказали. Сперва и не трогала их, так и лежали в комоде, а потом уж подумала: чего им лежать, раз мне присланные?
— Сколько всего было переводов?
— Точно-то не припомню… Так вот у меня бумажки почтовые остались.
Она достала бумажки. Их было семь, на общую сумму 1400 рублей старыми деньгами.
Я уже выходил из дома Зориной, как услышал ее приглушенный плач. Заглянул в окно, она лежала на кровати лицом в подушки.
Почему Никитин помогал Зориной и Куприянову? Ничего плохого в этом не было, наоборот, очень трогательный факт. Человек заботится о судьбе однополчанина и о матери погибшего друга. Но ведь она не была в бедственном положении, как он говорил жене. Допустим, можно объяснить тот факт, что делал он это инкогнито, тогда непонятно другое: почему он так заботливо опекал вполне здорового Куприянова и не обращал никакого внимания на Власова, тоже однополчанина, инвалида, действительно находящегося в трудном положении?
Я проведал Егорыча и спросил: не помогал ли ему Никитин деньгами. И вдруг Егорыч разговорился:
— А чего он мне должен? Один раз по старой дружбе попросил у него взаймы, на опохмелку, и то отказал. Говорит, нету!..
Я удивился и обрадовался тому, что Егорыч наконец-то заговорил, и решил воспользоваться моментом.
— Что у Никитина с Куприяновым за любовь такая была? — спросил я вроде между делом.
— Рыбак рыбака видит издалека, — ответил Егор.
— Что между ними общего могло быть? Никак не пойму. Да ты ведь и не знаешь, Куприянов-то у нас рядом с тобой сидит, через стенку, может, вас в один изолятор поместить, все веселее будет.
— Куда весело! Прямо цирк. А за что ж вы его?
— Да не мы, а ОБХСС. Хищение. Левую водку вывозил с завода и сдавал в магазины, а там она шла как положено. Деньги в карман. Ловко?
— Давно пора… — сказал Егорыч и насупился.
— А ты что, знал об этом?
— Знать не знал, а догадывался. Это вы можете только со мной дела делать, а когда человек с головой, так под вашим носом хоть весь завод вывезет в налево спустит.
— Нет, брат, это ты заливаешь. Не мог ты догадываться. Куприянов человек тонкий, осторожный, общественник. По нему, брат, ни о чем не догадаешься. Разве по нему определить, что это он убил Никитина?..
Реакция Егора на мою последнюю фразу была ошеломляющей. Он вскочил с табуретки, на которой спокойно сидел до этого, вскочил так стремительно, что табуретка, задетая протезом, загрохотала и отлетела в угол камеры. В его глазах я увидел сильный испуг, почти ужас. Он, очень сильно хромая и стуча деревяшкой по полу, стал ходить из угла в угол. На лбу у него и на верхней губе выступила испарина. Я молча наблюдал за ним.
— Ему уже сказали, что он подозревается в этом деле?
— В каком? — с напускным равнодушием спросил я.
— В убийстве, — прошептал Власов, остановившись на мгновенье.
— Нет пока. Еще не все улики собраны…
— Слушай, начальник, пришли ко мне племянницу сегодня. Очень прошу, пришли.
— Сегодня уже поздно, а завтра сама придет. Что это тебе приспичило?
— Пришли, как человека прошу.
Он вдруг заплакал, прислонившись лбом к стене. Потом ладонью вытер слезы. Повернулся ко мне и твердо сказал:
— Пришли. Вели, чтоб пришла. А то беда с ней будет. Может, уже…
— Знаешь что, Егор, брось дурака валять, племянницу твою мы в обиду не дадим, а ты садись и рассказывай все по порядку.
— Не могу я, — сказал он тихо, — сперва вели ее привести. Где хочешь найди. Потом все расскажу…
— Ну, хорошо, Егор, — сказал я мягко. — Не волнуйся, сейчас найдем ее.
— И еще вели кому-нибудь ко мне в огород зайти. Знаешь, у меня там перед уборной старый резиновый сапог валяется. В этом сапоге, внутри, пусть посмотрят. Там деньги…
Войдя в мой кабинет и увидев Наденьку, Власов бросился к ней, обнял ее и снова заплакал. Потом успокоился, заметил на столе пачку денег и спросил:
— Все здесь? Должна быть тысяча.
— Все. Садись, Егор, — сказал я и подвинул ему стул. — Курить будешь?
Он отрицательно мотнул головой.
Вошел Дыбенко. Молча сел на диван, заложил ногу на ногу и закурил. Воцарилось молчание. Только было слышно, как Дыбенко с шумом выпускает дым. Наконец Егорыч посмотрел на Наденьку и кивнул ей на дверь.
— Ты, Надюша, подожди в коридоре. Только не уходи. У нас тут разговор есть. Тебе лучше не слушать.
Надя вопросительно посмотрела на меня. Я пожал плечами, мол, видишь, уже не я командую… Подчиняйся.
Она вышла в коридор. Мы остались втроем. Дыбенко все так же шумно курил, а Егор, видимо, ждал от меня вопросов.
О чем его спрашивать? Что он может сообщить нового? Хотя деньги… Откуда они у него?
Егорыч тихонько откашлялся и заговорил:
— Месяц или более тому назад пришел ко мне Куприянов. Принес бутылку. Распили мы ее. Разговорились. Вспомнили войну, товарищей, которые погибли. Помянули их. Потом про живых разговор пошел. Кто сейчас где, на каких должностях и все такое о семейном положении. Под такой разговор я еще за бутылкой сбегал. Начали мы ее, а он мне и говорит: «Эх, Егор, Егор, вот ты, — говорит. — здоровья лишился, а что с того имеешь? Пенсию? На что она тебе годится, — говорит, — на два дня, ну на неделю. А разве тебе за твои заслуги такая пенсия положена? Обидели тебя». Я говорю, мол, ничего, а на что мне деньги, ведь все равно пропью-прогуляю. Мало денег — мало пью, много денег — много пропью. Уж такой характер, ничего не попишешь. И неизвестно, что лучше. С больших-то, говорю, денег здоровья последнего скорее лишишься. Алкоголизм!.. А он говорит: «И правильно, что пьешь. Ты полное право имеешь. Это когда сопляки пьют, то их надо учить, а тебе и слова никто говорить не должен. И насчет денег верно. Зачем они тебе самому? Вроде и незачем, только вот племянница…» — «А что племянница?» — говорю я. «А то, что не век же ей с тобой жить. Ей замуж нужно. А куда она пойдет? Голая, можно сказать, и босая. Дом развалюха. Она на свои семьдесят и так крутится… Родителей нет, и помочь ей некому».
Меня эти его слова резанули очень больно. Аж к горлу подступило. Попал он прямо в точку. И продолжает: «Сирота, конечно, кто ее возьмет. Это на один ремонт дома жизнь всю положишь. А был бы ты на работе, так все лишняя копейка была бы. Все помог бы… Да, брат, — говорит, — это только нам и не везет, кто чуть жизни на войне не лишился. А другие на фронте легким испугом отделались и сейчас жить умеют, деньги лопатой гребут, да нам с тобой не дают. Так-то вот. Знаешь, какими делами ворочает наш директор Никитин, дружок наш бывший?»
