Сергей Рокотов - Нечто под маской
"А он у них единственный сын?" - решила разведать все до конца Рита.
"Да что это ты так всем этим заинтересовалась? Зачем тебе чужие дела? У нас своих по горло. Нет, мать говорила, был у них ещё сын, Николай, намного старше Федьки. Но он умер ещё давно, сразу после войны, то ли в сорок пятом, то ли в сорок шестом. В Казахстане. Заболел и умер совсем маленьким - лет шести - семи..."
"Заболел, говоришь?" - каким-то странным голосом спросила Рита.
"Да не знаю я, Рит, чего пристала? Он умер за двадцать с лишним лет до нашего с тобой рождения. Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой... Пошли, лучше покушаем чего-нибудь вкусненького. У нас, вроде бы, помнится мне, есть чудненькие кругленькие эклерчики, такие же аппетитные, как твои грудки..."
Он обнял её сзади, но Рита почему-то резко отшатнулась от него...
... Она лежит под теплым одеялом и дрожит то ли от холода, то ли от страха... Почему ей так холодно? Почему ей так страшно? Почему ей было так хорошо после выпитого ликера? Ведь она находилась в каком-то безумии, припадке сексуальной эйфории... А теперь её знобит, и ей страшно, ей очень страшно... И воспоминания так угнетают ее... Руки и ноги закоченели, а голова горит, как в огне... Она почувствовала, что засыпает... И снова сон, этот постоянный навязчивый сон, пожар... Гул, треск, жар... На ней горят волосы... Ей нечем дышать...
"Помогите!!!" - беззвучно кричит она... И руки, сильные мужские руки, выносящие её из всепоглощающего огня...Чьи это руки?! Боже мой, да это же...
- Рита! - крикнул, входя в комнату, Степан. - Там тебя какой-то мужик к телефону. Подойдешь?
- А? Что? Кто? - приподнялась на постели Рита. - Боже мой, как страшно... - Она вытерла холодный пот со лба. - Слава Богу, что это сон... Кто? Кто меня спрашивает?
- Тебя какой-то мужик... Говорит, с работы, по важному делу. Не представился. Говорит, что очень срочно. Риточка, пошли его куда подальше. Я так ревную тебя к любому мужскому голосу.
Рита, не глядя на него, бросилась к телефону.
- Алло! - истерически крикнула она. У неё бешено колотилось сердце. Она чувствовала, что сейчас узнает что-то очень важное.
- Это я, Дьяконов, - раздался уверенный голос в трубке. - У меня для вас интересное сообщение.
- Какое? - превозмогая нетерпение и страх, спросила Рита, хотя уже практически знала его ответ. И ждала подтверждения своей догадки от Дьяконова.
- Я задержал вашего таинственного преследователя, - спокойно произнес Игорь Николаевич. - Прелюбопытнейшая, надо сказать, личность...
6.
...В огромной пятикомнатной квартире на Кутузовском проспекте, в тишине тридцатиметрового кабинета, выходившего окнами во двор, за старинным письменным столом сидела шестидесятипятилетняя Ольга Александровна Бермудская, член Союза писателей, член Союза журналистов, лауреат всевозможных премий, вдова генерала КГБ Егора Степановича Балясникова, сидела неподвижно в своем рабочем кресле и глядела в одну точку...
... Близился Новый Год. И хоть толком никто не мог ответить на вопрос, когда же наступят двадцать первый век и третье тысячелетие, в этом году или в следующем, само по себе звучание слов "двухтысячный год" впечатляло... Можно было подводить предварительные итоги своей долгой жизни...
... Есть вещи, которые не произносишь вслух, есть вещи, о которых страшно подумать в присутствии близких людей, а есть вещи, о которых страшно подумать даже наедине с самой собой... Но Ольга Александровна была не из робкого десятка. Она думала, она вспоминала, и если бы кто-нибудь, даже самый смелый человек сумел бы заглянуть сейчас к ней в душу и при этом поглядеть на её окаменевшее лицо с огромными черными глазами, с презрительно сжатым ртом, он бы содрогнулся... Ему бы стало очень страшно. Там, за этими глазами разверзлась бездна...
... Там, в далеком прошлом, в захолустном Пружанске, затерявшемся в лесах средней России, на берегу вонючей речки Пружки, на кривобокой и грязной улице Кагановича её звали Лелька Цинга. Причем, Цинга это было не прозвище. Это была её фамилия... Фамилия, естественно, стала автоматически и прозвищем, хотя такой кликухе она вовсе никак не соответствовала. Лелька была крепкая, черноволосая девка, с изумительными зубами, густыми черными ресницами и ярким румянцем на тугих щеках. Батюшка её, Сашка Цинга сумел закосить от армии, на войну не пошел и, тем не менее, "героически" погиб в самом конце войны. Его ударил топором по голове одноглазый фронтовик-инвалид Смородин, пораженный и оскорбленный вызывающе цветущим видом грузчика продовольственного склада Сашки, с которым до войны корешился. Смородин напился, слово за слово, справиться с отожравшимся на складе Сашкой не смог, удалился на время с пиздюлями, навешанными могучими кулачищами грузчика и, что самое обидное - с фингалом под единственным здоровым глазом, а явился обратно к складу во всеоружии... Сашка Цинга не успел ни дернуться, ни слова сказать, как получил сокрушительный удар обухом топора в свой, казалось бы, непробиваемый лоб. Смородин отправился в тюрьму, а Сашка в сыру землю. После смерти кормильца семейство стало бедствовать, но продолжалось это недолго. Мать поблядовала с полгодика, а потом вышла замуж за аптекаря Витеньку Удищева, человека ученого, зажиточного. Лельке тогда шел одиннадцатый год. Жить снова стали сыто, уверенно, Витенька знал, как пользоваться служебным положением в корыстных интересах и при этом не попадаться правоохранительным органам. Народное горе, разруха, голод снова минули эту семейку стороной... Мир и лад в семье, однако, продолжались недолго. Там годика через четыре после женитьбы Витеньки и Сони, Лелькиной матери, началось нечто...
...Нежданно-негаданно вернувшаяся с базара Соня обнаружила на диване с подушками и валиком барахтающихся Витеньку и Лельку. Витенька задрал падчерице юбку и пытался стянуть с неё трусы. Лелька сопротивлялась весьма вяло и неохотно, издавала какие-то ахающие и стонущие звуки, пухлыми губами тянулась к губам отчима.
Соня была женщиной суровой и решительной. Она, глазом не моргнув, твердой походкой подошла к лапающимся, схватила дочь за черные кудри и так резко дернула её голову на себя, что та потеряла равновесие и грохнулась на пол, так и пребывая с наполовину оголенной задницей. Затем переключила внимание на законного мужа. Правда, мудрый Витенька, получив добрый удар кулаком в висок, сделал вид, что отключился. Так было безопаснее. И львиная доля побоев пришлась на пятнадцатилетнюю дочурку, извивавшуюся на полу. Избитая в кровь Лелька была посажена в темный чулан, где просидела почти сутки, до следующего утра.
"Выходи!" - гаркнула мать, открывая утром дверь. - "Пошла в школу, шлюха! Пожри вон тюри и шуруй!"
Зареванная голодная Лелька умылась, пошамала тюри и поперлась в школу. Когда она вернулась, мать с отчимом пили водку и целовались на том же самом диване. "У, блудница!" - погрозила ей пальцем пьяная мать. "Задавлю, шалава... Водки хочешь?" Лелька отрицательно покачала головой и вышла на улицу.
Тем не менее, Витенька Удищев своего момента не упустил и стал-таки первым мужчиной у Лельки. Но домашние события все меньше и меньше интересовали её. Она уготовила себе большое будущее. Стала писать для школьной стенгазеты стихи и заметки. Стишки получались откровенно говенные, туговато было с рифмами, крутившимися вокруг "Сталин - крепче стали, мы стали", "Берия - пионерия", "на парте я - партия" и тому подобное, зато с заметками вышло куда удачнее. Одна из них, про безродного космополита-учителя, попала в "Пионерскую правду". Глупый учитель позволил себе на уроке какие-то комплименты по поводу одаренности еврейской нации, и Лелька поняла, что пробил её час - как раз начиналась борьба с безродными космополитами. Учителя забрали, и больше его никто не видел, а к Лельке приехал корреспондент из Москвы и отобрал некоторые её стихи для публикации в центральной печати. Она стала пружанской знаменитостью. Областное издательство выпустило книжечку её стихов "Великий кормчий". После окончания школы она поехала в Москву и поступила в литературный институт. Жила в общаге, изредка печаталась в газетах под псевдонимом Ольга Сашина. Мать и отчим материально помогать категорически отказались. "Никак соответствовать не можем", - заявила перед её отъездом мать, находившаяся, как всегда в последнее время в полупьяном состоянии. - "Куда нам, серым и голоштанным? Ничего, ты и без нас вывернешься, "- решила она, однако, обнадежить дочь теплым словом, - "ты ещё загремишь, сволочь ты, чую я, очень большая, вся в папашу пошла, царство ему небесное..."
В Москве устроилась домработницей к одному летчику. Долго не продержалась, стала откровенно приставать к хозяину, красавцу и богатырю. Ее уже спроваживали из дома, но оставили на пару дней, так как намечался сорокалетний юбилей хозяина, и новую прислугу за два дня найти было проблематично, а помощь была нужна. Лелька вела себя тише воды, ниже травы, ходила, опустив глаза, пряча их от грозной хозяйки. А вот, когда стали собираться гости, решила пойти ва-банк - надела единственное хорошее платье бордового цвета, ради покупки которого порой недоедала, туфли на каблуке, сделала прическу. В таком виде и вышла к гостям, принося напитки и закуски. А среди гостей был сорокадвухлетний генерал МГБ Егор Балясников, холостяк, человек основательный, крутой. Если молчит, то молчит многозначительно, если скажет, то уж скажет по делу.
