Фридрих Дюрренматт - Судья и его палач
Комиссар заметил, что пора вернуться к Гастману, он интересует его больше.
– Как вам угодно, – сказал писатель, – вернемся к Гастману, комиссар, к этому полюсу зла. У него зло не есть выражение философии или склонности, а выражение его свободы: свободы отрицания.
– За такую свободу я и гроша ломаного не дам, – ответил старик.
– Вы и не должны давать за нее ни гроша, – возразил тот. – Но можно посвятить всю жизнь изучению этого человека и этой его свободы.
– Всю жизнь, – сказал старик. Писатель молчал. Казалось, он больше не намерен говорить.
– Я имею дело с реальным Гастманом, – произнес, наконец, старик. – С человеком, который живет под Ламлингеном в долине Тессенберга и устраивает приемы, стоившие жизни лейтенанту полиции. Я должен знать, является ли тот образ, который вы мне нарисовали, образом Гастмана или он порожден вашей фантазией.
– Нашей фантазией, – поправил писатель. Комиссар молчал.
– Не знаю, – заключил писатель и подошел к ним, чтобы попрощаться, но руку протянул только Берлаху, только ему: – Меня никогда не интересовали подобные вещи. В конце концов дело полиции расследовать этот вопрос.
* * *Оба полицейских направились к своей машине, преследуемые белой собачонкой, яростно лаявшей на них; Чанц сел за руль.
Он сказал:
– Этот писатель мне не нравится. Собачонка взобралась на ограду и продолжала лаять.
– А теперь к Гастману, – заявил Чанц и включил мотор.
Старик покачал головой.
– В Берн.
Они стали спускаться к Лигерцу, в глубь местности, лежавшей перед ними, как в бездне. Широко раскинулись камень, земля, вода. Они ехали в тени, но солнце, скрывшееся за Тессенбергом, еще освещало озеро, остров, холмы, предгорья, ледники на горизонте и нагроможденные друг на друга армады туч, плывущие по синим небесным морям. Не отрываясь глядел старик на беспрерывно менявшуюся погоду поздней осени. Всегда одно и то же, что бы ни происходило, думал он, всегда одно и то же. Когда дорога резко повернула и показалось озеро, как выпуклый щит лежавшее отвесно у их ног, Чанц остановил машину.
– Я должен поговорить с вами, комиссар, – сказал он взволнованно.
– Что тебе надо? – спросил Берлах, глядя вниз на скалы.
– Мы должны побывать у Гастмана, иначе мы не продвинемся ни на шаг, это же логично. Прежде всего нам нужно допросить слуг.
Берлах откинулся на спинку и сидел неподвижно, седой, холеный господин, спокойно разглядывая молодого человека сквозь холодный прищур глаз.
– Бог мой, мы не всегда властны поступать так, как подсказывает логика, Чанц. Лутц не желает, чтобы мы посетили Гастмана. Это и понятно, ведь он должен передать дело федеральному поверенному. Подождем его распоряжений. К сожалению, мы имеем дело с привередливыми иностранцами. – Небрежный тон Берлаха вывел Чанца из себя.
– Это же абсурдно, – воскликнул он, – Лутц из своих политических соображений саботирует дело. Фон Швенди его друг и адвокат Гастмана, из этого легко сделать вывод.
Берлах даже не поморщился:
– Хорошо, что мы одни, Чанц. Может быть, Лутц и поступил немного поспешно, но из добрых побуждений. Загадка в Шмиде, а не в Гастмане.
Но Чанца нелегко было сбить с толку.
– Мы обязаны доискаться правды, – воскликнул он с отчаянием в надвигающиеся тучи. – Нам нужна правда и только правда о том, кто убийца Шмида!
– Ты прав, – повторил Берлах, но бесстрастно и холодно, – правда о том, кто убийца Шмида.
Молодой полицейский положил старику руку на левое плечо и взглянул в его непроницаемое лицо:
– Поэтому нам нужно действовать во что бы то ни стало, и действовать против Гастмана. Следствие должно быть исчерпывающим. Нельзя всегда поступать согласно логике, сказали вы. Но в данном случае мы должны так поступать. Мы не можем перепрыгнуть через Гастмана.
– Убийца не Гастман, – сказал Берлах сухо.
– Может быть, Гастман только приказал убить. Мы должны допросить его слуг! – воскликнул Чанц.
– Я не вижу ни малейшей причины, по которой Гастман мог бы убить Шмида, – сказал старик. – Мы должны искать преступника там, где преступление имело бы смысл, а это касается только федерального поверенного, – продолжал он.
– Писатель тоже считает Гастмана убийцей, – крикнул Чанц.
– И ты тоже считаешь его убийцей? – насторожился Берлах.
– И я тоже, комиссар.
– Значит, только ты, – констатировал Берлах. – Писатель считает его лишь способным на любое преступление, это разница. Писатель не сказал ни слова о преступлениях Гастмана, он говорил только о его потенциях.
Тут Чанц потерял терпение. Он схватил старика за плечи.
– Многие годы я оставался в тени, комиссар, – прохрипел он. – Меня всегда обходили, презирали, использовали черт знает для чего, в лучшем случае как опытного почтальона.
– С этим я согласен, Чанц, – сказал Берлах, неподвижно уставясь в отчаянное лицо молодого человека, – многие годы ты стоял в тени того, кто теперь убит.
– Только потому, что он был более образованным! Только потому, что он знал латынь!
– Ты несправедлив к нему, – ответил Берлах, – Шмид был лучшим криминалистом, которого я когда-либо знал.
– А теперь, – кричал Чанц, – когда у меня, наконец, есть шанс, все должно пойти насмарку, моя единственная возможность выбиться в люди должна пропасть из-за какой-то идиотской дипломатической игры! Только вы можете еще изменить это, комиссар, поговорите с Лутцем, только вы можете убедить его послать меня к Гастману.
– Нет, Чанц, – сказал Берлах, – я не могу этого сделать.
А тот тряс его, как школьника, сжимал его плечи кулаками, кричал:
– Поговорите с Лутцем, поговорите! Но старик не уступал.
– Нельзя, Чанц, – сказал он, – больше я этим не занимаюсь. Я стар и болен.
Мне необходим покой. Ты сам должен себе помочь.
– Хорошо, – сказал Чанц, отпустил Берлаха и взялся за руль, хотя был смертельно бледен и дрожал. – Не надо. Вы не можете мне помочь.
Они снова поехали вниз в сторону Лигерца.
– Ты, кажется, отдыхал в Гриндельвальде? В пансионате Айгер? – спросил старик.
– Так точно, комиссар.
– Там тихо и не слишком дорого?
– Совершенно верно.
– Хорошо, Чанц, я завтра поеду туда, чтобы отдохнуть. Мне нужно в горы. Я взял недельный отпуск по болезни.
Чанц ответил не сразу. Лишь когда они свернули на дорогу Биль – Нойенбург, он заметил, и голос его прозвучал, как обычно:
– Высота не всегда полезна, комиссар.
* * *В этот же вечер Берлах отправился к своему врачу доктору Самуэлю Хунгертобелю, на площадь Беренплатц. Уже горели огни, с каждой минутой все больше вступала в свои права темная ночь. Из окна Хунгертобеля Берлах смотрел вниз на площадь, кишевшую людьми. Врач убирал свои инструменты.
Берлах и Хунгертобель давно знали друг друга, они вместе учились в гимназии.
– Сердце хорошее, – сказал Хунгертобель, – слава богу!
– Есть у тебя записи о моей болезни? – спросил Берлах.
– Целая папка, – ответил врач и указал на ворох бумаг на письменном столе.
– Все о твоей болезни.
– Ты кому-нибудь рассказывал о моей болезни, Хунгертобель? – спросил старик.
– Что ты, Ганс, – сказал другой старик, – это же врачебная тайна.
Внизу на площади появился синий «мерседес», стал в ряд с другими машинами.
Берлах присмотрелся. Из машины вышли Чанц и девушка в белом плаще, по которому струились светлые пряди волос.
– К тебе когда-нибудь забирались воры, Фриц? – спросил комиссар.
– С чего ты взял?
– Да так.
– Однажды мой письменный стол был весь перерыт, – признался Хунгертобель, – а твоя история болезни лежала сверху на столе. Деньги не пропали, хотя их было порядочно в письменном столе.
– Почему ты не заявил об этом? Врач почесал голову.
– Хотя деньги и не пропали, я все же хотел заявить. Но потом забыл.
– Так, – сказал Берлах. – Ты забыл. С тобой по крайней мере воры хлопот не имели. – И он подумал: «Вот, значит, откуда Гастман знает». Он снова посмотрел на площадь. Чанц и девушка вошли в итальянский ресторан. В день его похорон, подумал Берлах и, наконец, отвернулся от окна. Он посмотрел на Хунгертобеля, который сидел за столом и писал.
– Как же обстоит дело со мной?
– Боли есть?
Старик рассказал ему о приступе.
– Это скверно, Ганс, – сказал Хунгертобель. – Мы должны оперировать тебя через три дня. Иначе никак нельзя.
– Я себя чувствую сейчас хорошо, как никогда.
– Через четыре дня будет новый приступ, Ганс, – сказал врач, – и его ты уже не переживешь.
– Значит, в моем распоряжении еще два дня. Два дня. А утром третьего дня ты будешь меня оперировать. Во вторник утром.
– Во вторник утром, – сказал Хунгертобель.
– И после этого мне остается еще год жизни, не правда ли, фриц? – сказал Берлах и посмотрел на своего школьного товарища непроницаемо, как всегда.
