Владимир Кашин - Чужое оружие (Справедливость - мое ремесло - 4)
Пока Кульбачка входила со двора в свой ларек, заставленный ящиками с водкой, вином, сигаретами, спичками, консервами, мылом, конфетами, печеньем и разными другими напитками и продуктами, двое мужиков слезли с мотоцикла и стали на ходу вынимать из карманов огурцы и хлеб.
Чепиков узнал их.
Один - крепкий мужчина, работал слесарем в "Сельхозтехнике", другой шофер райпотребсоюза Микола.
Микола тоже узнал Чепикова и кивнул ему. Слесарь посмотрел на бревна осоловелыми от жары глазами, стащил с головы шлем и широким движением вытер пот с красного лба.
- Чепиков, - сказал приятелю Микола. - Огородник. Не знаешь?
Слесарь более внимательно посмотрел на Чепикова, словно решая, подходит ли тот третьим в их компанию.
Микола отрицательно покачал головой:
- Непьющий он...
Слесарь кисло улыбнулся:
- Не пьет только курица, потому как стакан держать не может.
Чепиков оставался безразличным к разговору, словно бы и не о нем шла речь.
Тем временем стукнуло, открываясь, окошко.
- Ну так что, милые страдальцы вы мои? - засияла в окне улыбкой Ганна, расставляя на прилавке стаканы. - С собой или тут?
- И тут, и с собой, - ответил слесарь.
- Давай, Андрюха, - засуетился Микола, - сначала по баночке беленькой, а уже потом портвейнчику! Отполируем... Чепиков! - позвал он сидевшего на бревнах Ивана. - Плеснуть тебе? Ради встречи.
Тот ничего не ответил.
- Не трогайте его, греховодники! - строго сказала Ганка, наливая водку в стакан. - Человеку, может, не до вас...
Дружки осушили стаканы, потом сгребли их с прилавка, взяли бутылку портвейна и отправились на бревна. Там, аппетитно хрустя молодыми огурчиками, наперебой стали что-то друг другу доказывать. Чепиков не прислушивался.
Кульбачка снова появилась в окне и поманила его пальцем.
Чепиков тяжело поднялся.
- Да что с тобой, господи? - заглядывая ему в глаза, ласково, тихим грудным голосом спросила она. - Или беда какая стряслась? Ходишь как ночь... Может, болячка прицепилась? - Кульбачка сочувственно покачала головой. - Вот что я тебе скажу, милый! - Сказала так, будто уже догадалась о его беде. - Даже когда невмоготу, верь, что есть на свете сила высшая и господь нас всегда любит... Греха в душе не таи...
Чепиков вдруг полез в карман.
- Налей и мне... Чего-нибудь, - добавил он в ответ на ее немой вопрос. - Крепкого.
- Горе залить надумал?.. Его не зальешь, - жалостливо сказала Ганка, но все же достала из-под прилавка бутылку водки. - С горем нужно к Иисусу идти, а не в кабак... - Быстрым привычным движением она откупорила бутылку и наполнила почти доверху граненый стакан. - Норма. Тебе, Иван, как непьющему высшая доза в такую жару.
Налив Чепикову, Кульбачка высунулась в окно и оглядела пировавших дружков.
- Вам, милые, ничего больше не потребуется?
- Пока что нет... А это все, - с набитым ртом пробубнил Микола и показал рукой на стаканы с вином и бутылку, - запиши.
- Ну что ж, - вздохнула Кульбачка, кладя на прилавок синюю клеенчатую тетрадь, - писать так писать... Только ты уже многовато написался, Микола. Тридцать два рубля девятнадцать копеек.
- Ничего, тетка Таня, скоро все перечеркну.
- И когда же это "скоро" будет?
- Да хоть завтра, тетечка Ганя, - успокоил он.
Слова Миколы, видно, пришлись ей по душе. Сказала мягче:
- Ты завтра принесешь, а ко мне, может, сегодня ревизия наскочит. И меня же за мою доброту - в тюрьму... Я тебе добро, а ты меня - в кутузку. Справедливо это?
- Да что вы, - удивился Микола. - Завтра, честное слово, отдам... Из-за меня еще никто в тюрьму не садился и не сядет...
- Это ты хорошо говоришь, голуба, - совсем уже подобрела Ганка. Какие там счеты! Я тебе верю - отказа для тебя нет.
- Вот видишь, - хмелея, похвастался дружку Микола, - какая она у меня! Побурчит, но без зла. Как мать родная. Даже лучше...
Чепиков залпом выпил водку, взял с прилавка конфетку и сдачу, положенную Ганкой, и рывком, расправив плечи, двинулся прочь от ларька.
- Ты приходи, Иван, - услышал он вслед. - Будет надоба, приходи. Пути праведного не найдешь, значит, ходить тебе только сюда, - засмеялась Кульбачка.
Вскоре Чепикова обогнал на мотоцикле Микола: он сидел за рулем, мотоцикл свирепо рычал на всю улицу и бросался из стороны в сторону, словно злая собака...
Иван Тимофеевич добрался до своего дома, поднялся на крыльцо и какое-то мгновение нерешительно стоял перед дверью. Потом со злостью взялся за ручку и потянул на себя.
Дом встретил его пустотой. После яркого уличного света тут все представилось ему слишком мрачным. Пошатываясь на непослушных ногах, он уставился на знакомые стены, потом оглядел стол с оставленной вареной холодной картошкой, диван с примятым покрывалом, на котором этой ночью устроил себе постель.
- Маруся, - хрипло позвал он, хотя знал, что никто не отзовется.
Постояв еще немного, словно надеясь, что жена все же появится из другой комнаты, где она провела прошлую ночь, Чепиков вдруг шагнул вперед - ему показалось, что он не один здесь, - и долго, напряженно всматривался в зеркало на дверце шкафа, пока не понял, что видит в нем самого себя.
- У-у... - разочарованно протянул Чепиков и попробовал погрозить своему отражению в зеркале, но никак не мог сжать в кулак непослушные пальцы.
Опустился на диван и заплакал. Перед глазами встала прожитая с Марией жизнь; вспомнилась и первая жена Татьяна, которая подло предала его.
Как бывает с непривычным к водке человеком, хмель быстро одолел Чепикова, и воспоминания его были хаотичны и расплывчаты...
* * *
...Уже смеркалось, когда он весенним днем сошел в Вербивке с попутной машины. Почему потянуло в эти края через двадцать лет, он и сам не знал. В сорок четвертом он прошел этот путь от Шендеривки до Вербивки под артиллерийским огнем, по снегу, и ему казалось, что каждый клочок этой земли истоптан его ногами, измерен его коленями и локтями и знаком как собственная ладонь.
Но теперь он ничего не узнавал. И холмы, окружавшие Вербивку, и берега Роси, и сама деревня - все показалось ему незнакомым. Подумал: воевал здесь зимой, в январские холода, была метель, а сейчас весна и все расцвело. А может, это оттого, что за два десятилетия многое стерлось в памяти.
И деревни-то, собственно, в том январе не было. За валунами, около самого берега, уцелели две или три хатки, к одной из них он, раненный, и дополз по снегу. А сейчас над Росью поднялись десятки домов, и Чепиков никак не мог представить, в какой хате его спасли, на каком пороге его подобрали люди.
Ни хаты той, ни хозяев он не нашел. Но решил остаться в Вербивке, ему здесь нравилось, да и чувство странное появилось: будто его пролитая над Росъю кровь взрастила тут что-то доброе.
На улице встретилась доярка Степанида Клименко. Попросился переночевать, а потом, сняв боковую комнатку в ее хате, остался в Вербивке навсегда...
Не думал Иван Тимофеевич, что сможет еще раз кого-то полюбить, столько горечи влила в его душу бывшая жена Татьяна, отказавшись принять его после войны.
Даже не понял сначала, любовь это в нем проснулась к хроменькой дочери Степаниды или жалость. Возможно, его чувство было вызвано желанием уйти от одиночества, которым щедро наградила его судьба. Нет, не только страх перед будущим породил эту привязанность. Мария немного прихрамывала, но была красивой. Несмотря на свои двадцать пять лет, поражала наивностью и какой-то душевной чистотой. У нее были большие, в печали, серые глаза, мягким светом озарявшие ее неяркое, с нежным овалом лицо.
Впервые Иван Тимофеевич осознал свое чувство, когда Мария заболела, внезапно и день померк, и мир опустел. Вместе со Степанидой повез ее в больницу и ежедневно после работы отшагивал двадцать километров, хотя в палату его и не пускали.
И сейчас ему видится пыльная, среди хлебов, проселочная дорога и луг над Росью, по которому он шел в город. Там он собирал цветы, которые возрождали улыбку на Мариином лице.
Навсегда запомнилось ощущение какой-то неловкости и одновременно ребячьей радости, когда он, уже немолодой человек, нес через весь город полевые цветы.
Записок ей не передавал, в теплое время, пока не заклеили в больнице рамы, тайком переговаривался, подтягиваясь к подоконнику.
Потом пришла осень... Мария все еще была в больнице. Операция ничего не дала. Хирург разводил руками и избегал Чепикова, который молча выстаивал перед дверью ординаторской. В конце концов пообещал через два-три года повторить операцию, хотя никаких гарантий не давал, оперировать Марию нужно было еще в детстве...
...Стоял сырой, холодный день. Конец октября. Освещенный увядающим солнцем, Чепиков углубился в лес, то и дело останавливаясь и прислушиваясь к редким птичьим голосам. И лес, и низкое блеклое небо, и, казалось, даже птицы - все насквозь пропиталось влагой.
Иван Тимофеевич высматривал нужное деревцо. Поглядывал кругом и придирчиво примерялся. Чепиков надумал выстругать для Марии ладный костылек, чтобы могла после больницы на него опираться.
