Наталья Солнцева - Танец семи вуалей

– Да?

Сима с явным облегчением вздохнула и перестала кусать губы, складка на ее лбу разгладилась.

Глория попросила Санту принести ноутбук и вставила диск в дисковод…

Глава 7

Банкирский дом «Роман Рубинштейн и сыновья» давал кредиты под залог недвижимости и драгоценностей. К его услугам прибегали как представители аристократических фамилий, так и купцы, заводчики и фабриканты.

После смерти основателя, сколотившего капитал на торговле ценными бумагами, его сыновья – Лев и Адольф – значительно приумножили отцовское состояние. Они занялись оптовыми закупками сахара. Братьям принадлежали уже несколько банков, сахарные и пивоваренные заводы. В делах они по-прежнему придерживались правил, установленных Романом Рубинштейном, благодаря чему их коммерция процветала, а капиталы росли как на дрожжах.

Рубинштейны стали баснословно богаты. Они тратили большие суммы на благотворительность и не скупились, когда речь шла об искусстве. Блестяще образованные Лев и Адольф знали толк в живописи и музыке, любили поэзию и театр. Нередко в их домах устраивались вечеринки с импровизированными концертами, в которых принимали участие известные музыканты и артисты.

Вот и сегодня они собрались послушать молодого, подающего надежды пианиста. Адольф предложил выделить деньги на его обучение в Петербургской консерватории.

– Я не против, – согласился Лев. – Папа, думаю, тоже не стал бы возражать.

Основатель банкирского дома Рубинштейнов сурово взирал на своих отпрысков с портрета, висевшего в его бывшем кабинете. Сыновья оставили здесь почти все, как было при отце. Только обновили обивку мебели и заменили несколько деревянных панелей, источенных жучком.

– Как твоя жена? Поправляется? – спросил Адольф.

– Медленно, – вздохнул брат. – Доктора пугают нас, советуют ехать за границу на лечение. Но Эрнестина слышать об этом не хочет. Она обожает наш дом и сад – ей здесь легко дышится.

После рождения дочери жена Льва совсем расхворалась. Жаловалась на боли в груди, меланхолию и несварение желудка. Она исхудала, перестала делать визиты и принимала у себя только самых близких.

– Ида растет, а Эрнестина тает, – с горечью посетовал Лев. – Просто не знаю, как быть. Пригласил светило медицины из Москвы, погостить и заодно обследовать жену. Жду, надеюсь. Выслал ему аванс в счет консультации и неудобств, связанных с переездом.

– Крепись. Наша мать тоже не отличалась железным здоровьем. Помнишь ее вечные недомогания и запах камфары в спальне?

Брат кивнул.

– Я боюсь потерять Эрнестину… – признался он. – Меня гложет постоянная тревога. Не дай бог с ней что-нибудь случится.

– Может, отменим вечеринку?

– Нет, что ты! Жена хоть немного отвлечется… она так любит домашние концерты.

– Ты прав. Ей будет приятно…

Лев молчал, постукивая пальцами по мраморной столешнице.

– Тебя еще что-то тревожит?

– Понимаешь, тут такое дело… – Он нахмурился и поднял глаза на Адольфа. – Один заемщик заявил о своем банкротстве. Он не сможет вернуть кредит.

– Кто?

Лев назвал фамилию, которая ни о чем не говорила брату.

– Мелкий торговец, который взял деньги на строительство лесопилки.

– Всего-то?

– Урон невелик…

Лев чего-то не договаривал. Он встал и полез в сейф, встроенный внутри шкафа с тяжелыми деревянными дверками. Звякнул ключ. Банкир повернулся и водрузил на стол темную, ничем не примечательную шкатулку. В таких пожилые дамы обычно хранят наперстки, нитки и булавки.

Адольф с недоумением уставился на шкатулку.

– Ну, что здесь? Фамильные бриллианты лесопильщика?

Лев остался серьезным.

– Не совсем… Эту вещицу заемщик предложил мне в обмен на долг. Я беру шкатулку, и наш банк считает кредит возмещенным.

– Ты шутишь? – улыбнулся Адольф. – Шкатулка копеечная. Еще и видавшая виды. Где сей несостоятельный господин хранил ее? На чердаке? Или в дровяном сарае? Она вся в царапинах, потрескалась.

– Ценность заключается не в самой шкатулке, а в ее содержимом.

Адольф потянулся к шкатулке, но Лев накрыл ее ладонью, опередив брата.

– Я хочу взглянуть, что там внутри…

– Не торопись. Сначала выслушай.

Из двух братьев Лев слыл более увлекающейся и романтической натурой. Он был подвержен приступам неуемной щедрости, которые сменялись неоправданной скупостью. Словно стремился компенсировать собственную расточительность бережливостью. Похоже, он поддался на мольбы несчастного банкрота и сжалился над ним. А теперь пытается убедить Адольфа в своей правоте.

– Раз ты решил простить клиенту долг, так тому и быть, – сказал тот. – Рубинштейны от этого не обеднеют.

– Ты не понял… – вздохнул Лев. – В этой шкатулке – величайшая ценность!

– Какая?

– Помнишь блюдо, которое ты купил на аукционе во Франкфурте?

– Я приобрел там много посуды…

– Декоративное блюдо, резное и позолоченное, со сценой пира, – объяснил Лев. – Ты еще подарил его Эрнестине.

– А! Твоя жена пришла в восторг от блюда, – кивнул брат. – Разумеется, я тут же преподнес ей понравившуюся вещь. На блюде изображен пир у царя Ирода.

– Жена поставила блюдо на видное место в зале. Один из наших гостей, знаток религиозных сюжетов, рассказал Эрнестине историю сего рокового сборища… Девушка, которая кружится в танце, развлекая пирующих, – это Саломея. Падчерица тетрарха[8] Галилеи. Либо его внучка. Родственные связи древних невероятно запутаны.

– Ты не знал? – удивился Адольф. – Разумеется, на пиру танцует Саломея.

– Скажи, чем художников так привлекает ее образ? Многие изображали Саломею на своих полотнах, на фресках и даже на барельефах. Донателло, Верроккьо, Боттичелли, Караваджо, Рубенс, Рембрандт… Великие имена! Признанные гении. Что они пытались выразить?

– Вероятно… в Саломее соединились красота и жестокость. Порок, заключенный в чудесную оболочку. Великолепное, роскошное зло. Саломея – демон-искуситель в женском обличье…

Лев Рубинштейн продолжал держать ладонь на крышке шкатулки, Адольф же терялся в догадках, что там, внутри.

– Она потребовала в награду за свой танец голову пророка Иоханаана, – добавил Лев. – Иначе говоря, Иоанна Крестителя.

– Ну да… так написано в Евангелии. Ты сомневаешься?

– Кто я такой, чтобы подвергать сомнению Священное Писание?

Терпение Адольфа иссякло:

– Открой же шкатулку. Ты меня заинтриговал. Раз ты заговорил о Саломее…Что там может быть внутри? Волосы пророка? Кусочек рубища с засохшей кровью? Боюсь, тебя обвели вокруг пальца, Лева. Мошенник выдал за святыню обычную подделку.

– Разве ты не чувствуешь?

– Что? Что я должен чувствовать, скажи на милость?

Лев, не отпуская крышки шкатулки, повел свободной рукой в воздухе.

– Ее дыхания… запаха благовоний, которыми она натерла свое тело перед выступлением…

– Кого?

Адольф невольно потянул носом. Ему в самом деле показалось, что он ощущает слабый аромат мускуса и амбры…

– Ты, право, слишком увлекся. И меня увлек! – рассердился он на брата. – Хватит загадок. Покажи мне свое приобретение. Если это клочок волос, будь уверен, что хитрый лесопильщик обманул тебя. Он выстриг собственную прядь. Или запачкал обрывок рогожи бычьей кровью.

– Это не волосы, брат. И не кровь. Это… Не представляю, как он мог расстаться с реликвией…

– Да что там, в конце концов?

Адольф встал и наклонился над шкатулкой. Запах амбры и мускуса усилился. Брат убрал ладонь, и шкатулка осталась стоять – темная и древняя, как Ковчег Завета.

– Ковчег был золотым, если мне не изменяет память, – растерянно пробормотал Адольф, не решаясь прикоснуться к шкатулке. – Лева, открой ее…

– Изволь…

То, что появилось на экране ноутбука, поразило Глорию своеобразной пластикой, страстью и мрачной изысканностью. Она переживала то же, что переживала Сима, впервые просматривая запись, – возбужденное восхищение.

Перед зрителем открывалась древняя библейская ночь, полная желтого света луны и жажды наслаждений. В этой ночи вдруг ослепительно вспыхнула звезда – феерическим вращением развевающихся покрывал, блесток и прозрачных вуалей. Звездой оказалась… женщина, с ног до головы укутанная в яркие ослепительные материи. Каждый поворот ее головы, каждые поза и жест были выверены с графической точностью. В них сквозили чувственная нега Востока, затаенная порочность и роковая неудержимость, влекущая к гибели…