Мария Брикер - Желтый свитер Пикассо

– И вы хотите, чтобы я приглядел за этой взбалмошной девицей? – в легкой панике спросил Клим: словесный портрет милой девушки, который только что изобразил Варламов, совсем ему не понравился.

– Можно и так сказать, за определенную плату, разумеется.

– И сколько же Елизавета Павловна готова выложить за няньку для своей племянницы? – с иронией спросил Клим.

– Да, чуть не забыл сказать самое главное, – спохватился Варламов, игнорируя вопрос Клима. – Елизавету Павловну более всего беспокоит, что Мишель очень влюбчива и неразборчива в выборе кавалеров. Девушку как магнитом тянет к плохим парням…

– Так, все ясно, – забарабанил пальцами по столу Клим. – Девице нужен кавалер на время поездки, который бы ее ублажал, дабы она не подцепила в Москве какого-нибудь отморозка? Мне, конечно, нужны деньги, но вы обратились не по адресу, – жестко сказал Клим.

– Почему же? Насколько мне известно, у тебя здорово получается охмурять девиц, – ехидно заметил Иван Аркадьевич. – Что тебе стоит, голубчик? Она приедет всего на несколько дней.

Клим резко встал, чуть не опрокинув столик. Вазочка с цветами упала на скатерть. Официантка испуганно бросилась к телефону и схватила трубку.

– Шучу, – захохотал Варламов, поставил вазочку в исходное положение и положил салфетку на мокрое пятно. – Сядь, дурень, и успокойся. Ты у нас парень, конечно, видный, но не настолько, чтобы давать тебе кредит на новый бизнес за обольщение какой-то взбалмошной девицы. Плохо же ты обо мне думаешь, раз так решил. Мне Аля – как дочь, и я никогда не позволил бы себе попросить тебя о подобной низости.

– Кредит под новый бизнес? – заинтересованно приподнял брови Клим.

– Да, Елизавета Павловна де Туа владеет крупным банком, и она согласна дать тебе кредит, если ты окажешь ей маленькую услугу. Сядь, Клим, и выслушай меня. От тебя требуется совсем немного.

– Уже сижу, и весь внимание, – усаживаясь на стул, серьезно сказал Клим.

– Милая девушка Мишель едет в Москву совсем не на экскурсию: она посетит выставку одного художника, с которым познакомилась на каком-то креативном ресурсе в Интернете. Представь себе, Клим, она влюбилась в него без памяти! – Варламов тяжело вздохнул и нахмурился. – Не понимаю нынешнюю молодежь. Как? Как можно влюбиться, не зная о человеке ничего, кроме условного обозначения?

– Какого еще условного обозначения? – не понял Клим.

– Я имею в виду ник – имя, которое придумывает себе человек, чтобы общаться в Сети.

– Я знаю, что такое ник, Иван Аркадьевич.

– Хорошо, что знаешь. Не сомневаюсь, – раздраженно сказал Варламов. – Значит, и что такое аватара, тоже знаешь. Слово-то какое корявое. – Варламов поморщился. – Ишь, моду взяли. Повесил, значит, любую картинку вместо своей физиономии, назвался, как душе угодно, и вперед – покорять Всемирную паутину. Говори что хочешь, лазай где хочешь, притворяйся кем хочешь. Безответственно это! Выходит, никто за свои слова и поступки никакого ответа не несет.

– Иван Аркадьевич, вы же человек с прогрессивными взглядами, – едко заметил Клим. Кажется, он впервые нащупал у режиссера слабое место. Оказывается, Иван Аркадьевич ни черта не смыслит в современных коммуникациях и поэтому злится. Клим хихикнул, взглянув на старика по-новому. Обычный старый пердун, пришел он к выводу, расслабился. – Как я понял, мадемуазель Ланж втрескалась в ник и аватару товарища, который крепко съездил ей по ушам и наплел, что великий художник? Знаем, знаем мы таких художников. Думаю, Елизавете Павловне не следует беспокоиться. Очень скоро мадемуазель Ланж вернется в Париж разочарованной и забудет навсегда о своей любви.

– Елизавета Павловна не хочет рисковать. Судя по переписке, с которой она совершенно случайно ознакомилась, этот человек очень умен и имеет на Мишель сильное влияние. Они договорились, что он встретит ее в аэропорту, забронирует гостиницу и покажет мадемуазель Ланж свои работы. Елизавета Павловна уверена, что это мероприятие кончится плохо.

– Не понимаю, почему бы Елизавете Павловне просто не запретить своей племяннице поездку в Россию? – вздохнул Клим обреченно, потому что он уже примерно понял, какую роль ему отвел режиссер в своем новом сценарии.

– Все ты понимаешь, Клим, – подтвердил его нехорошие предчувствия Варламов, вытащил из портфеля пластиковую папку и положил на стол рядом с Климом. – Здесь набросок плана нашего совместного предприятия и смета расходов. Только хочу тебя попросить, Клим: Алечке о нашей договоренности – ни слова. Ни к чему девочку впутывать и забивать ее светлую головку всякими пустяками. По рукам? – спросил Варламов.

– По рукам, – кивнул Клим, – только ведь никакой договоренности пока между нами нет, – заметил он и заинтересованно покосился на папку. Невероятно, но Иван Аркадьевич ухитрился его заинтриговать! Его так и тянуло открыть папку и заглянуть внутрь.

– Помни о кредите, – подмигнул ему Иван Аркадьевич. – И, будь добр, по счету за меня расплатись, голубчик. Кошелек не взял, – виновато добавил Варламов, встал и, подхватив портфель, направился к выходу. «Вот нахал», – усмехнулся Клим, заказал себе еще кофе и погрузился в чтение.

Когда официантка принесла заказ, Клим уже дочитал все до конца и, глупо хихикая, тут же набрал номер Варламова по мобильному.

– Я согласен, – коротко сказал он, отсоединился и захохотал в голос, окончательно перепугав «карамельную» официантку.

Глава 4

Вернисаж

Клепа Коняшкин страдал. Страдал двумя недугами: тяжким похмельем и отсутствием вдохновения. Рисовать по-сухому Клепа не любил. На трезвую голову все выходило каким-то ненастоящим, и картины никто не покупал. То ли дело – под пивком или портвешком: душа аж вся разворачивалась, кисть скользила по холсту сама собой, легко подбирались и смешивались краски, вовсю разыгрывалось воображение, и предметы виделись Клепе под правильным углом. Его «пьяные» картины нравились покупателям и молниеносно скупались. Ну, не то чтобы молниеносно, но две-три картины в месяц он продавал легко. В общем, жить было можно, пока Клепа не загнал себя в безвыходное положение. Совершенно неожиданно он пропил все деньги, алкоголь купить было не на что, а «пьяных» картин у него не осталось. И никак не мог Клепа разорвать этот порочный круг вот уже три дня.

Позавчерашняя кошка с пышным красным бантом на шее получилась косоглазой и косорылой, а вчерашний натюрморт с воблой и бутылкой пива выглядел неопрятным. А ведь бутылку пива он прописал очень старательно, мучительно прорисовывая каждую деталь, от напряжения даже слюну пустил – но все равно ничего не вышло, бутылка почему-то зрительно завалилась набок, «висела» в воздухе и казалась непропорционально большой.

Отставив в уголок два своих новых шедевра, Клепа тяжко вздохнул, добрел до покрытого старой газетой стола, заваленного грязной посудой, хлебнул водички из закопченного чайника, порылся в пепельнице, нашел недокуренный бычок, прикурил, уселся на табуретку и безнадежно оглядел свою запущенную комнату в коммуналке: засиженные мухами обои; облезлый двустворчатый шкаф, каждый раз издающий пронзительный вопль мартовского кота, когда кто-нибудь покушался на его собственность; желтый потолок, засаленный раритетный диван – гордость его покойной бабки; мольберт и подоконник с рядком пустых бутылок, которые безжалостно отвергли в пункте приема пустой тары, – окружающая обстановка не впечатляла, и Клепа печально уставился в мутное окно.

За окном ярко светило солнце, радостно щебетали птички, по подоконнику весело отбивала дробь капель.

– Неужто весна? – удивился Клепа и совсем расстроился. Весной лучше расходились любовные мотивы: обнаженные дамы, русалки и цветочные натюрморты. И куда он теперь сунется со своей косорылой кошкой? Может, хотя бы натюрморт с пивом возьмут? «А что, тема всегда актуальна», – оптимистично подумал Клепа, посмотрел на часы и стал собираться на художественную ярмарку в ЦДХ, где у него уже несколько лет было забито вакантное местечко.

Нацепив старый армейский китель, Клепа пристроил на давно не мытой кучерявой голове фуражку, обмотал шею длинным светлым шарфом, сунул ноги в рваных носках в кирзовые сапоги, упаковал картины и бодрым маршевым шагом направил свои стопы в сторону Крымского моста. Идти предстояло недолго, от силы пятнадцать минут. Жил Клепа Коняшкин на Остоженке, в старинном кирпичном доме, построенном еще до революции, и страшно гордился местом своего проживания. Комната в огромной семикомнатной квартире досталась Клепе от бабки, а бабке в свое время была выделена парткомом, за ударную работу на ткацкой фабрике. Но Клепа Коняшкин всем рассказывал, что до революции квартира целиком принадлежала его предкам – аристократам в пятом поколении. Не то чтобы Клепа лгал… Просто один раз, проснувшись холодным зимним вечером на полу в своей каморке после недельного запоя, ему вдруг привиделось, что он – потомок старинного дворянского рода, причем привиделось так ярко, что Коняшкин попросту поверил в собственную фантазию. А так как Клепа был личностью креативной, с богатым воображением, вскоре его видение дополнилось некоторыми деталями и обросло подробностями. И хотя на творчество это мало повлияло, повседневная жизнь Клепы резко переменилась. Имидж аристократа нужно было поддерживать, поэтому, принимая у себя гостей, Клепа Коняшкин облачался в бархатный халат с шелковыми лацканами, утро начинал с бокала «Советского» полусухого, говорил с некоторой ленцой и щедро вываливал на стол все свои припасы. За это Клепу уважали коллеги-собутыльники, относились к нему с почтением и даже прозвище ему дали достойное – Меценат. Так продолжалось до тех пор, пока Меценат не обнаружил, что кто-то скоммуниздил его бархатный халат. Данное происшествие выбило его из привычного уклада жизни. Он разогнал всех своих друзей, перешел с шампанского на пиво и портвейн и стал пить и творить в гордом одиночестве.