Лариса Соболева - До и после конца света
– Мне на работу, – сказал, – вас отвезет таксист, я оплатил.
– Никита, – строго произнес отец, – ты как хочешь, но девочку с внуком мы не выгоним, они будут жить у нас, раз ты отказался от них.
Вон оно что: папа решил благородно взвалить грех сына на себя. Да он же купается в собственной ответственности, великодушии, долге. Не случись инцидента с сыном, папа закис бы у телеящика, читая в перерывах газеты и ругая всех подряд – от правительства до бомжей, а тут поле деятельности появилось о-го-го, опять же работа на публику, гордость за себя.
Никита захлопнул дверцу, не сказав ни слова, так как стоило только рот открыть – и полилось бы такое, после чего, зная папу, рассчитывать даже на призрачный мир было бы нелепо.
Он упал на сиденье своего авто, запрокинул голову и прикрыл веки. Вот так попался в западню! Как лоха развели! Данную ситуацию никто не разгребет, кроме Никиты, осталось продумать, как это сделать. Очень кстати пришлась командировка: поездка в Австрию даст новые впечатления, освежит голову, и, может быть, Никита додумается до дельных идей.
В понедельник сдали анализы, Яна безумно волновалась за малыша, наотрез отказалась смотреть, как у ребенка берут кровь. Она просто образцовая мать, а Никиту один только ее вид приводил в ярость, что скрыть ему было крайне трудно, оставалось лишь скрипеть зубами от бессилия. Альбина Павловна понесла внука в лабораторию, разумеется, их сопровождал дедушка, без него-то никак нельзя, без него, наверное, даже птички чирикать не будут.
Никита же получил возможность ненадолго остаться наедине с Яной в длинном коридоре, медперсонал, снующий туда-сюда, не в счет. Она стояла у окна кроткая, с выражением обреченности на личике, тем не менее в ее фигуре и позе, в чуть приподнятых плечах, будто Яна при малейшей опасности готова втянуть голову, как черепаха в панцирь, чувствовалось напряжение. Она опасливо косилась на Никиту из-под приспущенных ресниц, тогда как он упал локтями на подоконник, повернул к ней голову и почти медово замурлыкал:
– Ну-с, святая простота, мы одни, скажи, какого черта тебе от меня нужно? Ты же прекрасно знаешь: это твой сын, но не мой.
– Никита, это наш с тобой сын, – пролепетала Яна, стыдливо покраснев.
Еле сдержался, чтоб не влепить ей оплеуху, аж пальцы сжал в кулак со стоном, большего позволить себе не мог, а жаль.
– У меня на лбу написано «идиот»? – озлобленно рявкнул он.
– Зачем ты так…
– У-тю-тю! – издевательски хохотнул Никита. – Ты еще заплачь, овечка невинная. Как он может быть моим сыном, если я с тобой не спал? Ну что молчишь? Или будешь утверждать, будто мы с тобой трахались сутками напролет, а я этого не помню? Матери с отцом, Алике басни ты успешно навесила и радуйся. Пока радуйся. Ты у меня забрала родителей, скомпрометировала перед друзьями и знакомыми, по твоей милости я потерял женщину, которую любил, ты отравила мне жизнь и думаешь, все это тебе сойдет с лапок? Не знаю, каким образом ты смастерила себе сынка, а также чего хочешь, но какова б ни была твоя цель… Про Данте слыхала? Помнишь, что было написано на воротах ада? «Оставь надежду всяк сюда входящий». Ты меня поняла? (Яна только ниже опустила голову.) Доберетесь сами, я вам не извозчик.
Никита двинул по коридору, широко и быстро шагая, а Яна смотрела ему в спину до тех пор, пока не появились родители. Она не кинулась к сыну, отвернулась к окну, тем временем Альбина Павловна подошла, приговаривая:
– Вот и все. Какой хороший мальчик, почти не плакал, умница наша. Дед, дай плед, я закутаю Никитушку, а то просквозит его в машине… – Тут она заметила слезы на щеках внебрачной невестки. – Яночка, что с тобой? Ну вот, мальчик не плакал, а его мама плачет.
– Где Никита? – поинтересовался Ефим Геннадьевич.
– Сказал, чтоб добирались сами, и ушел, – сквозь слезы выговорила Яна.
– Что тут у вас случилось? – допрашивал он.
– Никита угрожал, что… что… Он меня ненавидит.
Яна разрыдалась, вторым голосом ей вторил малыш. Альбина Павловна принялась качать ребенка, поглядывая на мужа, а у того всегда найдутся слова в защиту сирых и убогих, правда, в несколько грубой форме:
– Не бери в голову. Ненавидит он! Это его проблемы, раньше надо было ненавидеть, когда под одеяло к тебе лез, говнюк. Не реви. Угрозы пускай засунет себе в одно место, засранец, а у тебя сейчас вон главная забота, на руках бабки.
– Люблю я его, – вырвалось у Яны, да с такой болью, что Альбина Павловна позволила себе высказаться при муже:
– И хорошо, Яна, мужчин надо любить, они потом оценят. Никита побесится и к нам придет. Он же какие слова писал по телефону, когда сын родился.
– Нет, не придет, – сказала Яна, вытирая со щек слезы. – И с вами поссорился из-за нас. Я поеду домой…
– И не думай даже! – рыкнул Ефим Геннадьевич.
– Да, Яночка, куда ты поедешь? – затарахтела счастливая бабушка, прижимая к себе долгожданного внука. – Кто тебя там ждет? И как жить собираешься, на что? А у нас тебе и Никитушке будет хорошо. Куда нам четыре комнаты? Да наладится все, наладится. Дед, лови такси, не везти же мальчика на трамвае и троллейбусе, там вирусов полно.
– Спасибо вам, – растрогалась Яна.
Никита собирал чемодан в дорогу, он уже привык, что эту обязанность взяла на себя Алика, но теперь придется отвыкать. Настроение было прескверное, к потрясениям добавилось злословие. Откуда-то распространился слух, что свадьба расстроилась из-за девицы, которая привезла Никите подарок в коляске. Мало того, этот дурак (в смысле Никита) настоял на генетической экспертизе и получил по мордасам. Кто постарался оповестить офисных служащих и зачем? Не Герман, это не его стиль, Яна исключается, потому что вряд ли она с кем-то знакома. Может, Лялька? Она бывает на работе мужа только на корпоративных вечеринках, да и то редко, к тому же дорожит мужем, а тот ей устроит взбучку, если узнает, что она главный виновник сплетен. Значит, и не она. Но народ гудит, будто заняться нечем. Неважно, как коллеги относятся к данному факту, Никите плевать, тему обсосут за пару дней и заткнутся, в конце концов, появление младенцев на свет не преступление. И кому какое дело, сколько он наштамповал детей? Но кто-то старательно муссирует, что ведущий менеджер подонок, его уважают незаслуженно, он портит лицо фирмы – об этом рассказал ему в конце рабочего дня приближенный подчиненный. Разумеется, у Никиты есть «свои стукачи», ведь в век поголовной конкуренции полагаться на одни профессиональные качества опасно.
– Средневековье, честное слово, – вслух буркнул он. – Ладно-ладно, приеду и проведу расследование, кто кому и что говорил. Я вам покажу «лицо фирмы», вы у меня на своей шкуре испытаете, что такое тридцать седьмой год…
В дверь позвонили, Никита пошел открывать…
– О, Лялька пожаловала, – пробубнил он нерадостно, полагая, что она примчалась распекать его. В руках Ляля держала гардеробный чехол из черной пленки. – Что это ты принесла?
– Может, пригласишь войти? – Не дожидаясь ответа, она переступила порог. – И будь вежливым, выпить предложи, например.
– Какой напиток ты предпочитаешь в это время суток? – идя в гостиную, спросил он.
– Все, что горит.
– Мм, значит, не менее сорока градусов. Ты подпольная выпивоха?
– Скажем, не отказываюсь, когда наливают.
Никита плеснул ей и себе виски, отдал стакан, наблюдал, как она пила, и сделал вывод: Лялька прикладывается к рюмке чаще, чем казалось.
– Дай сигаретку, – потребовала она.
– Когда это ты курить начала? – поднял он брови, но взял пачку со стола и протянул ей.
– Иногда предаюсь пороку. Без этого жизнь немного нудная, большому пороку предаваться – можно многое потерять, а чуть-чуть не помешает.
Ляля закурила, откинувшись на спинку кресла и положив ногу на ногу, а Никита решил, что увертюра длилась достаточно, чтоб начать оперу:
– Чему обязан?
– Я привезла от Алики платье. Она просила отдать тебе, платил же за него ты, стоит оно баснословно…
– Можешь выкинуть его на первую попавшуюся помойку, – резко оборвал ее Никита.
– Не ори на меня, – получил в ответ. – Я тебе не жена.
– Во, блин, обложили! – накрыло его. – На работе меня кто-то старательно выставляет монстром, отец с матерью приютили прохиндейку, Алика…
– Может, тебе медаль выдать за пополнение населения страны? – скептически фыркнула Ляля.
– Что Алика хотела сказать, отдавая платье? Я подлый негодяй, а она, святая, не желает иметь у себя воспоминаний обо мне? Ну да, да, я негодяй и что с того? Меня за негодяйство не посадят в тюрьму, не кастрируют, не выгонят с работы. Стоило искусственно создать эти обстоятельства, чтоб посмотреть, какой народ меня окружает.
– И какой?
– Дерьмовый. Никто даже не пытался разобраться, понять, что происходит, не захотел помочь мне, которого знают давно, нет! Безоговорочно поверили гадюке и – шу-шу-шу: какая сволочь затесалась в наши ряды! Сволочь – это я. Всем прощается пьянство, мордобои, многоженство, а мне – ни-ни.
