Чарльз Сноу - Современный Английский детектив
У Смайли упало сердце. Повернули за угол, пошли другим коридором.
— У нас молитвы по часам. Ректор восстановил семь канонических часов: приму, терцию, сексту и так далее. В течение семестра — молитвы до пресыщения, а на каникулах — полное от них воздержание. То же касается занятий спортом. Такова система. Впрочем, удобно для перекличек.
Он провел Смайли еще и третьим коридором и в конце его распахнул толчком двустворчатую дверь. Картинно паруся своей мантией, размашисто вошел в столовую, где ожидали ученики.
— Налить вам хересу еще? Ну, как молитва? Поют весьма мило, не правда ли? Один-два тенора недурных. Мы в прошлом семестре пробовали унисонное пение — весьма неплохо выходило, совсем даже неплохо. Сейчас явится Д'Арси. Он жаба страшенная. Вылитый типаж Сиккерта пятьдесят лет спустя, весь состоящий из брюк и воротничка. Вам еще, однако, повезло, что явится он не в сопровождении сестры своей. Та хуже!
— Он какой предмет преподает? — Разговор шел уже снова в кабине Филдинга.
— Предмет? Боюсь, что здесь у нас предметов нет. Никто из нас ни строчки не прочел ни по какому предмету с момента окончания университета. — Понизив зловеще голос, он прибавил: — То есть если мы там вообще учились. Д'Арси преподает французский. Д'Арси — старший тутор по избранию, холостяк по профессии, сублимированный пед… агог по склонности, — Филдинг стоял теперь в позе, откинув голову назад, а правую руку простерши к Смайли, — …а предмет его — изъяны ближних. По главной же своей должности он — самоназначенный верховный блюститель карнского этикета. Если вы в мантии прокатились на велосипеде, не так сформулировали ответ на приглашение, не по ранжиру разместили гостей за столом, употребили «мистер», когда речь шла о коллеге, Д'Арси вас выведет на чистую воду и сделает внушение.
— А каковы обязанности старшего тутора? — спросил Смайли, просто чтобы поддержать разговор.
— Это арбитр между классиками и природоведами, он составляет расписание и утверждает результаты экзаменов. Но главная его, горемыки, обязанность — мирить искусства с на уками. — Филдинг с мудрой грустью покачал головой. — А для этого требуется человек помозговитей, чем Д'Арси. А впрочем, — добавил он устало, — какая разница, кому достанется лишний час в пятницу вечером? Кому все это интересно? Уж конечно, не мальчикам, не бедным милым мальчуганам.
И Филдинг продолжал говорить о том о сем, и неизменно в гиперболических тонах, взмахивая иногда рукой, точно желая поймать увертливую метафору. О преподавателях говорил он с едкой насмешкой; и о воспитанниках — с сочувствием, если не с пониманием; и об искусствах — с пылом и с театральной растерянностью одинокого ценителя среди невежд.
— Кари не школа, а лепрозорий для умственно прокаженных. Кончили мы университет и прибыли сюда, и стали обнаруживаться в нас симптомы. Постепенное отгнивание интеллектуальных конечностей. Изо дня в день умы наши чахнут, дух наш атрофируется и мертвеет. Мы наблюдаем за процессом этим друг у друга, надеясь отвлечься от собственного гниения. — Он сделал паузу, поглядел задумчиво на свои пальцы. — Во мне процесс завершен полностью. Я представляю собой мертвую душу, а тело, в котором обитает сия душа, именуется Карном. — Весьма довольный сделанным признанием, Филдинг развел в стороны ручищи, распростер рукава-крылья мантии, словно гигантский нетопырь. — Перед вами Вампир Карна. — Филдинг отвесил глубокий поклон. — Alcoholique et poete![15] — И зычным раскатом хохота завершил действо.
Филдинг поразил Джорджа Смайли — своими размерами, голосом, капризно-переменчивым нравом, всей своей броской, крупнопланной манерой. Смайли и привлекал и отталкивал этот спектакль, эта вереница взаимно противоречивых поз; он не знал, требуется ли и от него, от зрителя, подача реплик. Но Филдинг до того, видимо, ослеплен был огнями рампы, что забывал о зрительном зале там, за рампой. Чем дольше вглядывался и вдумывался Смайли, тем неуловимей казался ему этот характер — многоцветный, но пустоцветный; дерзкий, но уклончивый; красочный, широкий, открытый и вместе с тем лживо-извращенный. Не худо бы узнать подноготную Филдинга — богат ли он, к чему стремится, чем в жизни огорчен. Приход Феликса Д'Арси, возвещенный мисс Трубоди, прервал раздумья Смайли.
Ни черных, ни иных свеч. Холодный ужин, превосходно приготовленный мисс Трубоди. Не бордо, а рейнвейн, подаваемый вместо портвейна. И наконец, наконец-то Филдинг упомянул о Стелле Роуд.
Шла приличествующая месту беседа об искусствах и науках. Беседа эта была бы скучна (ибо не блистала познаниями), если бы не Филдинг, непрестанно шпынявший Д'Арси и старавшийся, по-видимому, показать Д'Арси с наихудшей стороны. О людях и проблемах Д'Арси судил в основном с точки зрения «благопристойности» (любимое его слово) и отличался чисто женским зложелательством к коллегам. Поговорили, затем Филдинг спросил Д'Арси, кто заместил пока что Роуда.
— Никто, — ответил Д'Арси и прибавил елейно — Ужасно потрясла эта история всю школу.
— Чепуха, — возразил Филдинг. — Мальчики любят смертоносные бедствия. Чем дальше мы от смерти, тем она притягательней. Для них все это праздник.
— Огласка делу была дана в высшей степени неблагопристойная, — сказал Д'Арси. — В высшей степени. Сознание этого, считаю я, довлеет в умах большинства наших преподавателей. — Он повернулся к Смайли. — Пресса, знаете ли, источник вечных наших огорчений. В прошлом такое не могло бы иметь места. В прежние времена великие фамилии и общественные установления наши были ограждены от подобных вторжений. О-граж-де-ны. Ныне же все изменилось. Многие из нас принуждены выписывать бульварные газетки по этой именно причине. В одной из воскресных газет, в одном только номере сообщалось не менее чем о четырех бывших учениках Хекта. И обо всех четырех — в неблагопристойном контексте, смею вас уверить. И разумеется, эти газеты никогда не преминут упомянуть, что речь идет о карнианце. Я полагаю, вам известно, что у нас ныне обучается наследный принц. Сам я имею честь направлять его занятия французским. У нас также учится юный Солей. Во время бракоразводного процесса его родителей пресса вела себя прискорбно. Крайне прискорбно. Ректор писал об этом в Совет печати, должен вам сказать. Черновик письма составлен был мной. Но в связи с нынешним трагическим событием пресса буквально превзошла себя. Вчера репортеры даже присутствовали у нас на повечерии, представьте, в чаянии молитвы по усопшей. Заняли полностью две задние скамьи на западной стороне. Дежуривший в Аббатстве Хект попытался их выдворить. — Д'Арси помолчал, мягко-осуждающе приподняв брови, затем улыбнулся. — Конечно, это не входит в компетенцию дежурного, но наш добрый Хект этим мало смущается. — Повернувшись к Смайли, Д'Арси пояснил: — Хект — один из наших атлетических собратьев.
— На ваш вкус, Стелла была чересчур низкопородна, не правда ли, Феликс?
— Отнюдь нет, — поспешно возразил Д'Арси. — прошу вас, Теренс, такого обо мне не говорить. Классовых различий я абсолютно не провожу; разборчивость моя касается только манер. Не спорю, что манеры ее оставляли желать лучшего.
— Она во многом была как раз то, чего нам не хватает, — продолжал Филдинг, не обращая на Д'Арси внимания и адресуясь к Смайли. — Она воплощала в себе все, от чего нам вменено в обязанность отворачиваться: муниципальные микрорайоны, красный кирпич новых городов и университетов — все, являющее собой антитезу Карна. — Внезапно обернувшись к Д'Арси, он сказал: — А для вас, Феликс, она была лишь низкопородна.
— Отнюдь нет. Неприемлемо воспитана — вот и все. Филдинг в отчаянии повернулся к Смайли.
— Вот, извольте, — сказал он. — Мы говорим на ученом жаргоне, носим ученые мантии. Торжественными обедами отмечаем годовщины, произносим в трапезных длинные латинские молитвы, которых ни один из нас не может перевести. Ходим на литургии в Аббатство, и жены наши сидят там в «курятнике» в своих ужасных шляпах. Но все это пустопорожняя шарада, смысла в которой нет.
Д'Арси тускло улыбнулся.
— Не могу поверить, дорогой мой Теренс, чтобы такой гурман и хлебосол, как вы, мог столь низко ценить манеры и тонкости обхождения. — Он взглянул на Смайли, как бы призывая его в свидетели достоинств Филдинга, и Смайли счел долгом поддакнуть. — К тому же мы здесь к Теренсу привыкли издавна, нас не пугают его громы.
— Знаю, знаю, Феликс, чем вам эта женщина была неприятна. Она отличалась честностью, а против честности такого рода Карн беззащитен.
Д'Арси неожиданно рассердился не на шутку:
— Теренс, я протестую против подобных слов. Категорически протестую. Я считаю своим долгом — да и все бы должны считать это своим долгом — возрождать и утверждать здесь, в Карне, высокие нормы общественного поведения, которым война нанесла столь прискорбный ущерб. Я сознаю, что в связи с этим не раз уже мог вызвать по отношению к себе недружелюбные чувства. Но комментарии мои или советы никогда — прошу это заметить, — никогда не касаются личностей, а бывают направлены исключительно лишь против изъянов поведения, против нарушений благопристойности. Не спорю, Теренс, что не единожды я принужден был обращаться к Роуду в связи с поведением его жены. Но это сфера, чрезвычайно далекая от личностей. И я никому не позволю утверждать, что якобы я питал личную неприязнь к миссис Роуд. Такое утверждение, огорчительное в любое время, в нынешних трагических обстоятельствах особенно прискорбно. Воспитание и… э-э… среда миссис Роуд не могли, естественно, приготовить ее к нашему здешнему укладу, но это вопрос совершенно иной. Что, однако, позволяет мне вновь подчеркнуть: цель моя не осуждение, а нравственное просвещение. Ясно ли я выразил мысль?
