Владимир Тодоров - Пятый арлекин
Что сказать, пеpвая встреча с женщиной, которую жаждешь каждой клеткой своего тела, не может в чем-то разочаровать, потому что она носит наряду с физическим желанием характер тайн, неземного придуманного восторга, а взамен получаешь только тело,пусть даже прекрасное и удивительное, но все равно это только плоть. Но каждая новая встреча приносит столько открытий, физических и душевных, что постепенно радость перерастает в духовное ощущение святости женщины. Это звучит достаточно противоестественно: наслаждение грехом и святостью. В моих словах, наверное, что-то от церковных проповедей: святость, грех, но любовь, это тоже религия, поклонение, святыня, фетиш, наконец. Мы испытали все, что могут дать мужчина и женщина друг другу, а потом обессиленные лежали в объятиях, не зная, где мы, на каком свете и живы ли вообще. Это даже нельзя было назвать любовью, потому что любовь — это то, что я испытывал к Ирине, а здесь была страсть, одна только страсть в самом концентрированном виде, доведенная до безрассудства, до помешательства, страсть разрушающая тебя до основания, не оставляющая времени и желания разобраться в себе самом, трезво проанализировать происходящее и как это может отразиться на судьбе близких тебе людей.
Уходили мы всегда порознь, она первая, и я еще долго наблюдал в окно с седьмого этажа, как Руна переходит улицу и идет к остановке, не воспринимая окружающее: людей, дорогу, машины... А вечерами мы часто встречались все вместе и эти встречи стали для нас с Руной невыносимыми, уже не было игры, одна только мука и усилия сохранить внешнюю безучастность друг к другу, когда мы рядом и одним движением руки можно прикоснуться к руке или лицу. Я стал бояться смотреть в глаза Александру, страшно было подумать о том, что он может случайно обо всем узнать или догадаться. Я почти каждый день убеждал себя, что на этой неделе порву с Руной и ближайшая встреча станет последней, и тогда, наконец, смогу, как прежде, быть самим собой. Но каждая новая встреча затягивала меня все глубже в омут. Наедине с Руной я забывал о своих намерениях, забывал об Александре и Ирине: была только она, Руна, и, сокращающая разум и совесть, страсть. Еще я боялся за Ирину: узнай она о наших отношениях с Руной, то случилось бы непоправимое. Она очень любит меня, я для нее в этом мире все: и неродившийся ребенок, и муж, и мужчина, и друг. Я понимаю, что не заслуживаю такого отношения к себе, но ведь она не знает меня таким, каким я раскрылся перед вами. И еще: близость с Руной не отразилась на моем отношении к ней, я никогда бы не мог уйти от нее, и в то же время не находил сил порвать с Руной. Видите, какое противоречие? Поневоле необходима иллюзия, что ты порядочный человек, и твои нечистоплотные поступки не отражаются на любимом человеке. Странно ведь, как можно расчленить свои чувства: любовь и страсть. Я не любил Руну и в то же время помешался от страсти к ней, а к жене не чувствовал страсти, но любил. Впрочем, почему любил, я люблю ее и сейчас. И главная моя теперешняя забота — не только разобраться в том, что происходит вокруг меня, но и не дать ей повода узнать обо всем, пусть даже постфактум. Это убьет ее. Вот тогда, в разгар моих отношений с женой Александра, я стал задыхаться в помещении. Это случилось три года назад. С одной стороны груз вины перед Александром, с другой — перед Ириной. Она считает меня сильным и чистым человеком и может допустить, что разлюбив ее, я уйду, но изменить и жить рядом — никогда! За все время, что мы живем с ней, она никогда не повысила на меня свой голос, не упрекнула в чем-нибудь, а когда у меня были срывы и я терял почву под ногами, она, не стараясь узнать причин, выхаживала меня, как больного ребенка. Когда я приходил поздно после встречи с Руной, она только спрашивала: «Ты не устал, милый? Заварить тебе крепкий чай? Ты не болен?» Я же ссылался на занятость по работе и старался не смотреть ей в глаза, как и Александру.
— Петр Борисович, а как Руна объясняла вечернее отсутствие Александру? Вероятно, ей это было сложнее, чем вам.
— Она модельер и у нее ненормированный рабочий день: выставки, утверждение рабочих образцов, ярмарки.
— Отношение Александра к вам никак не изменилось?
— Нет-нет, я бы заметил, я стал мнительным и чувствительным. Вот только он тоже перестал смотреть мне в глаза. А может, это мне теперь лишь кажется, как я могу об этом знать наверное, когда не смотрел в его глаза. Никогда ни словом, ни намеком, он этого не проявил. Я бы заметил. А потом, как громовой удар в ясном безоблачном небе...— Плахов поднялся со стула, походил по кабинету, трогая себя за горло, задыхаясь, и даже сделал попытку выйти в коридор.
— Сядьте!— властно приказал Ремизов, и Плахов, после некоторой заминки, послушно сел.— Продолжайте.
— Это случилось две недели назад... Я уже говорил вначале: Александр повесился... Понимаете, повесился! Взял и по-ве-сил-ся... Пришел домой поздно. Руне — ни слова, зашел в ванную, включил воду, будто для принятия душа, и час не выходил. Когда Руна встревожилась, то было поздно...— пальцы Плахова выписывали на столе какой-то сложный рисунок, похоже было, что он что-то быстро пишет, лихорадочно обдумывая текст.
— Выпейте,— Ремизов протянул ему на ладони две зеленые таблетки, а сам, тем временем, подошел к раковине и налил стакан воды. Плахов судорожно глотнул.
— Зря, доктор, я сторонник теории, что организм сам должен справляться с болезнью. До сих пор мне это удавалось.
— Вы поддерживаете с Руной прежние отношения?
— Нет, смерть Александра мгновенно все разрушила. Горе усиливает любовь, но уничтожает страсть. Мы провели вместе с тех пор только два часа, но близости не было. И все эти два часа я был инквизитором: я допытывался у Руны одного, не умер ли Александр оттого, что узнал о наших отношениях. Для меня этот вопрос был и остается вопросом жизни или смерти. Я пытался уточнить, не изменил ли Александр своим привычкам в последние дни своей жизни, ведь он был так обязателен и пунктуален, это сразу бы бросилось в глаза, тем более, такой внимательной женщине, как Руна. Так вот, все вечера он проводил за письменным столом, как и прежде. Описывал исследования уравнений, по утрам занимался гимнастикой, целовал Руну и уходил на работу в Академию. И только в последний вечер, вернувшись позднее обычного, ушел в ванную, не сказав ни слова. Но ведь если бы он знал, разве не упрекнул бы перед смертью? Разве можно уйти из жизни не бросив нам в глаза тех слов, которых мы заслуживаем? Он не мог знать, иначе бы позвонил и сказал, что я последний подлец в этом мире. Он был всегда сосредоточен, весь в себе, работа его очень утомляла. Видимо, надорвался и... ушел. Так больные слоны покидают стадо, не обременяя своих близких хлопотами по уходу. Но он не мог знать...
— Что же потом? Что послужило поводом вашего визита ко мне?
— После похорон я неожиданно ощутил присутствие Александра, будто он все время находится где-то рядом. Началось это в тот день, когда Ирина повесила у меня над столом Сашин портрет. Повесила из лучших побуждений, и я не нашел убедительного повода, чтобы снять его. Взгляд Александра прожигал меня насквозь, как огненная струя из сварочного автомата, глаза его кричали, что он обо всем знал с самого начала, с первого дня... И все равно — это абсурд, он не мог знать, иначе как-то показал бы свое отношение ко всему этому. И эти звонки, они меня изводят.
— Какие звонки?
— Иногда по вечерам, когда я был занят и ни для кого меня не было дома, я снимал телефонную трубку после условного сигнала: один звонок, потом через какое-то время — другой. Этим сигналом пользовался только Александр, он один знал его. И вот теперь почти каждый вечер телефон звонит подобным образом: один звонок, потом, через полминуты, другой. Когда я снимаю трубку, никто со мной не говорит, одно молчание, мертвое молчание, и как-будто вздох. После трех или четырех таких звонков я стал потихоньку как бы трогаться с «катушек». То есть я понимаю, что может быть неисправной линия, какие-то совпадения, замыкание контактов, я даже сумел себя убедить в этом, в конце концов, мнительность может довести тебя до такой степени возбуждения, что способен принять любые случайности за что угодно. Я же сказал вам, что могу контролировать себя, но записка... Это уже не мистика...
— Какая записка?
— От Александра.
— Что?— Ремизов почувствовал, как у него мгновенно заледенела спина.— От какого еще Александра?
