Виктор Пронин - Ночь без любви
Закончить эту работу будет непросто, и Автор прекрасно это знает. Снова за спиной появилась литературная дама с поджатыми губами, бдительно прищуренными глазами и алыми ногтями на концах пальцев. От нее несло валидолом и средством для растирки суставов, от нее несло смутной угрозой, дама была мстительна и бездарна. Она никого не любила, но молчала об этом. Она не любила Автора и гордилась этим. Но тут все ясно — уж больно подозрительный тип этот Анфертьев, да и дело затеял нехорошее. Не об этом надо писать, не к этому призывать подрастающее поколение. И даже то, что Автор не корит своего героя, не выискивает в глубинах его подсознания зловещие и сугубо отрицательные качества, говорит не в его пользу, а если уж назвать вещи своими именами — разоблачает Автора и его лукавые попытки оправдать Анфертьева.
Дама ушла, но остался после нее в комнате запах валидола и суставной мази. И осталось в воздухе ощущение непроизнесенной угрозы. И Автор дрогнул. Черт его знает, как оно обернется, подумал он и решил пригласить Анфертьева и попытаться отговорить от задуманного. Анфертьев вошел в дом и, не раздеваясь, не стряхивая воды с плаща и намокших волос, присел на подоконник. Он выглядел похудевшим и каким-то ожесточенным. В свете пылающих за окном кленов его лицо могло показаться прекрасным, если бы не издерганность и какая-то затравленность.
«Скоро закончатся твои приключения, твое ожидание, все закончится», — начал Автор.
«Скорей бы… У меня уже почти три года все готово. То я торчал в этой идиотской приемной Подчуфарина, то в кровати провалялся… Не могу больше».
«Может, откажешься?»
«Нет. Мне нечем будет заполнить пустоту в душе. Понимаешь, пустота и холод. Если откажусь, вообще станет невмоготу».
«А любовь? Ведь у тебя есть достойный выход, неужели любовь прекрасной женщины, правда с незавидной должностью, не заполнила…»
«Нет… Любовь тоже оказалась привязанной к Сейфу. Представь себе человека, который всю жизнь готовился к космическим полетам, прошел все многолетние тренировки, подготовки, отказавшись ради будущего полета от всех радостей жизни, а однажды ему говорят, что полет отменяется, возраст, дескать, вышел… Нет-нет, я пойду».
«Но это нехорошо…»
«Не надо! Я все знаю. Объяснения только раздражают. Никого еще проповеди не спасли от греха. Более того, возникает желание поступить наоборот, пойти поперек… Я не смогу уважать себя, если не совершу этого».
«А если совершишь — будешь уважать?»
«Но я уже покатился с горы и не хочу останавливаться. Я уже выпил одну рюмку, а вторая стоит наполненная. Этот проклятый Сейф не дает мне жить, спать, я не могу ничего делать, я думаю только о нем».
«Хорошо. Будем брать».
«Когда?!»
«Скоро. Дождемся, когда зарплата совпадет с квартальной премией, и… И с богом. Только предупреждаю — счастья не будет».
«Там разберемся».
«Ты будешь разочарован».
«Авось!»
«Тебе будет тяжелее, чем сейчас».
«Пусть!» — Анфертьев был непреклонен.
«Возможны последствия, о которых ты не думаешь, возможны неожиданности, вернее, они будут обязательно. Дело в том, что… Ладно, скажу… Ты исчезнешь. Тебя не будет. Вместо тебя возникнет другой человек, внешне похожий. Некоторые даже не заметят, что это уже не ты, и будут принимать тебя за прежнего Анфертьева…»
«Ну и черт с ним!»
«Послушай, — Автор решил прибегнуть к последнему доводу, — я не уверен, что тебе захочется жить после всего, что произойдет. То, что тебя еще как-то радует сегодня, все эти маленькие радости, маленькие слабости… Они потеряются, превратятся в труху. Дело в том, что и Танька…»
«А вот сюда не лезь! — Анфертьев спрыгнул с подоконника и запахнул плащ, собираясь уходить. — Понял? Не надо. Ты все сказал? Предупредил? Совесть твоя чиста? Ты думаешь, что все знаешь обо мне? Думаешь, что можешь предугадать каждый мой шаг, каждый поступок? Не утешайся этим. Может быть, ты совершенно меня не знаешь. Тебе известна только моя внешняя, шутовская, скоморошья сторона. Я другой, уважаемый Автор. Я другой. Ты вбил мне в голову эту затею с Сейфом и думаешь что это никак на меня не повлияло? Думаешь, я остался прежним? Ты пугаешь меня тем, что я исчезну, что я стану другим? Бедный ты, бедный! Я давно уже стал другим, давно уже исчез тот Анфертьев, которым ты умилялся на первых страницах. Его уже нет. И будь добр принять это к сведению».
«Ты очень азартен, Анфертьев».
«Это не азарт. Это что-то другое. Я разрушен, мне уже не стать прежним. Сейф вломился в меня, во мне дыра во всю спину от этого Сейфа. Ты заметил, что я ничего не говорю о деньгах? Я о них уже не думаю».
«Но в Сейфе не цветы. Там деньги».
«Тем лучше».
«Ну, ладно… Авось».
Да, Автор только сейчас, спустя полтора года, смог вернуться к Анфертьевым.
И вот наконец сырой и желтой осенью Автор раскрыл рукопись, вложил в машинку начатую страницу, и Наталья Михайловна проговорила заветные слова любви своему мужу, проговорила особенным ночным тембром голоса, и оба сразу поняли, как им быть дальше.
Оставим их. Пусть.
Войдем к ним в спальню позже, когда Наталья Михайловна, глядя в темноту широко раскрытыми глазами, вдруг спросит негромко:
— Так кто же эта женщина?
— Думаешь, она есть? — усмехнулся Анфертьев.
— Да. Я в этом уверена. Кто же она?
— Это имеет значение?
— Как сказать… Мне кажется, будет легче, если я ее увижу.
— Оставим это, — сказал Анфертьев. — Оставим. Ты ошибаешься.
Положив ладонь на мягкий живот жены, он заснул и не видел, как из глаз Натальи Михайловны выкатились две слезинки и, сбежав по вискам, затерялись в седеющих волосах. В эти самые секунды Анфертьев в полном одиночестве переносился в осенний лес. Где-то рядом чувствовалась Света, но он не пытался ее найти. Медленно брел он среди деревьев, видел солнечные лучи, пробивающиеся сквозь черные прочерки ветвей, холодное синее небо и боялся опустить голову, зная, что бредет не в листьях, а в шелестящих деньгах, раздвигает их ногами, ощущая, как пружинят они под его тяжестью. Деньги были сырые, мятые, будто в самом деле все лето их трепало ветром на этих ветвях, и вот, омертвев, они осыпались на землю и лежат никому не нужные, бесцельные и бесполезные…
Проснувшись, он тихо лежал в сером сумраке и наблюдал, как возникают из темноты переплет рамы окна, ручка двери, узоры обоев. И как-то незаметно пришло к нему понимание непреходящей вины, с которой он живет уже столько лет. Он был виноват, поздно вернувшись домой, не выстояв очередь за картошкой, не поклонившись Подчуфарину в пронесшейся мимо машине. Не купил подарок Наталье — виноват. Мало денег заработал, снимки не сдал вовремя, не улыбнулся продавцу в колбасном отделе, не бросил всю свою прежнюю жизнь ради Светы — виноват, виноват, виноват. И он улыбается, кланяется во все стороны, извиняется, говорит дерзости, меняет галстуки, подшучивает над Квардаковым и все надеется скрыть пропитавшую его вину, притворяется, будто не чувствует, как виноват кругом, как виноват…
И день настал.
А чего тянуть кота за хвост?
Вообще-то можно увлекательно и нравоучительно описать поездку Анфертьева в никудышный город Малая Виска, где уж который год мается от неопределенности чувств и желаний давний его друг Семидольский, или в город Ялту, где безысходно нежится на солнце другой его друг — Макар Козов, или в город Днепропетровск, куда как раз вернулся после долгого отсутствия еще один его друг — рыжебородый болтун Кравчук, можно было бы занятно описать его поездку к Шестакову и его молодой жене Татьяне, к Бондарчику в Ленинград, к Ткачеву в горы Чечено-Ингушетии, и все это было нелишним, потому что в поездки Анфертьев бросался, чтобы хоть немного заглушить в себе непрекращающийся внутренний скулеж, который все усиливался с приближением квартальной премии. В этих поездках и встречах Вадим Кузьмич пытался найти уверенность, а может быть, оправдание, чтобы проделать все бестрепетной рукой. Но нет, ничего он не обрел. Кравчук умер в больнице после укола грязной иглой. Козлов переживал трудные времена в личной жизни, у Шестакова обвалилась крыша, и он вместе со своей молодой прекрасной женой месил глину, заделывал провал в бездонное ночное небо, усыпанное роскошными звездами, но звезды не радовали ни Шестакова, ни его жену, поскольку из проломленного потолка они смотрятся не так красиво. Семидольский был под хмельком по случаю перемены места работы, Ткачев покинул Чечено-Ингушетию и проживал в Сыктывкаре, Бондарчик ловил рыбу где-то у берегов Африки, а Вовушка снова собирался в Пакистан.
Не обретя желанной твердости, Анфертьев вернулся уставший и растерянный, хотя поездки эти он совершил однажды утром, не поднимаясь с кровати, — только и того, что рано проснулся и не мог заснуть.
