Лилия Беляева - Убийца-юморист
Зачем я все это выслушивала? Зачем мне понадобилось столько добавочных знаний от интимной жизни В.С. Михайлова? Я и сама тогда толком не понимала. Но обрывать информированную толстушку из писательского отдела кадров не спешила. Пусть говорит. Вдруг что-то из её данных пригодится мне в дальнейшем.
- Спасибо, Лидия, - искренне поблагодарила её. - Оказывается, писатели живут куда более интересной и разнообразной жизнью, чем мне представлялось.
Вышла на воздух столичного летнего вечера, когда ещё солнце не село, но тени от деревьев и домов сгустили синь и легли полусонно, не шевелясь. Хотелось есть и послушать музыку, хорошую, мелодичную, без слов. Слишком много насыпалось в меня сегодня разных слов и словосочетаний... Устала.
Но много ли человеку надо! Похватала жареной картошки прямо со сковороды, запила все это чаем - и как новенькая. Запустила кассету в магнитофон и под гитарные переборы какого-то испанца принялась изображать танцовщицу из, положим, Севильи. Алешкин подарок. Эта кассета. Ему следовало сказать спасибо, и я сказала...
Отметаю все прочие подробности собственного быта. Они не имеют никакого отношения к моему расследованию.
Итак, с утра я сидела за столом, отхлебывала из чашки кофе и думала: "За что, почему убивают малоизвестную пожилую поэтессу Никандрову? Есть связь между клочком бумаги с тремя фамилиями, который кто-то прилепил к кресту на могиле Михайлова и быстрыми смертями этих самых троих? Или все это - простое совпадение? К кому пойти в первую очередь?"
Женское любопытство настаивало: "Иди к Софочке! Забавная же бабенка... Спросишь, кстати, не она ли хохотнула там, на кладбище и почему..."
Но разум требовал: "Действуй логично. Самое время идти к родственникам и знакомым Пестрякова и Шора, к соседям по их дачам, в милицию, к следователям, чтобы узнать, как ответтоварищи оценивают случившееся смерти, возбудили ли уголовные дела или же нет... или что... или почему..."
По дороге в поселок Зинино, где нашли мертвым на даче Семена Григорьевича Шора, в электричке, я прикинула: он умер ещё в конце апреля, первым из троих. В конце апреля мало кто выезжает на дачу. Что же заставило очень пожилого человека оказаться там? Или у него достаточно комфортная, утепленная дача? Или у него какие-то квартирные проблемы в Москве? С кем он пил в тот день своей смерти: сам с собой или кто-то был еще?
Дачку Семена Григорьевича я обнаружила легко: на третьей улице, которая тянулась параллельно рельсам и платформе. Одноэтажный домок сельского типа, с двумя окошками по фасаду и крыльцом под навесом сбоку. Крыша железная, давно не крашеная. В палисаднике густо, аврально растет все, что хочет - бузина, сирень, жасмин, кленок и всякий-разный чертополох. Крылечко о трех ступенях подкосилось, перильца отъехали в сторону. То есть эта дачка не выглядела солидно, презентабельно, демонстрируя холодноватое величие жилища самого Писателя.
Напротив, во всем облике домка ощущалась старость и подкошенность и даже как бы необязательность дальнейшего существования. Даже окошки, расставленные немножко косенько, глядели так, словно заранее давали отступного.
И внутри дачки, как я вскоре убедилась, не пахло духами "Нина Риччи", не сверкала белизной широкая кровать, вывезенная специально из Арабских Эмиратов, и не полеживала на персидском ковре брыластая скучная псина с великокняжеской родословной, вся в воспоминаниях о родной Италии.
Здесь у темных окон, закрытых бестолково разросшейся зеленью, стоял двухтумбовый стол темного цвета с бордовым, плешивым, там-сям залитым чернилами суконцем, с дверцами, где вместо аккуратных прорезей для ключа белели дырья разломов. Видно, ключ был потерян, а другого пути как искалечить предмет - хозяин не нашел, а, возможно, и не искал. А ещё возможно, что так варварски действовал грабитель-убийца.
На столе справа темнел миниатюрным надгробьем футляр для пишущей машинки, верно, стародавней, ещё времен первых паровозов-пароходов.
Я приподняла футляр, обнаружила под ним машинку... Пригляделась: так и есть - клавиатура поломана, как была она поломана на машинке Нины Николаевны.
- Ага, ага, - сказала тетя Тося, - кто-то сломал машинку. А, может, и сам Григорьич... Он смурной бывал... Вдруг сядет, выпьет и ну смеяться. А то бумажку палит в ведре... Я про все это следователю уже говорила. Жалко, ещё как жалко-то! Уж больно хороший человек был! Сердечный такой! Всегда в положение войдет и поможет, если что...
Еще в комнате стояло три разномастных стула. Один, с высокой спинкой, придвинут к столу, стародавний такой, с плоской, грязно-лиловой бархатной подушкой на сиденье и белесым пятном на зеленой бархатной спинке.
Далее здесь в тесноте, но не в обиде обитала деревянная кровать, застеленная бордово-алым пледом, тумбочка возле нее, диван с откидными подлокотниками в сером чехле и стеллаж от пола до потолка, заставленный книгами.
Еще я отметила то, что пол явно находился в полете и потому взял резкий крен, отчего ножка стеллажа справа потеряла опору и зависла слегка над пространством и временем.
Из интересных вещей, намекающих на стремление хозяина украсить свое жилище, я отметила полосатый палас, висящий на стене вдоль кровати на гвоздиках, не до конца вбитых в деревянные стены. И ещё - настольную лампу на железной ножке под стеклянным изумрудным колпаком.
- Вот так он и жил, Семен-то Григорьевич, - скорбно подытожила пожилая полнотелая тетя Тося, которая очень кстати оказалась на дачке и, судя по всему, не принадлежала к породе бестолковых, вредных домоправительниц, а напротив - понимала не очень простую для многих истину: по-доброму встретить человека много легче для сердца, чем вскипая и раздражаясь. Она сразу попросила называть её тетей Тосей, отвела в кухоньку, поставила передо мной стакан в подстаканнике с горячим дымком над ним, села напротив, обтерла углы рта чистым носовым платком и, как по-писаному, по-печатному принялась рассказывать с охотою то, что уже, как я догадалась, рассказывала многим.
- Не знаю, ничего не знаю, что случилось-то в точности. Я к племяннице ушла, у её сыночка чегой-то ушки приболели, а матери на работу, ага, она мне и позвонила, мол, выручи, посиди до утра... Ага... Я и говорю Семену Григорьевичу, что, значит, уйду на ночку, что такая необходимость подступила. Он и говорит: "А и впрямь иди. Я не маленький". Вот я до утра и была на том конце поселка, где кирпичный завод, за пять километров отсюда. Ага. Сердце ничего не чуяло. Семен Григорьевич, вроде, в хорошем состоянии, тверезый, печатает чегой-то свое на машинке... А прихожу к обеду на второй день - глядь, лежит. Он-то так частенько лежал, когда выпьет... И тут, словно спит. Ага. Тронула - холодный. Испугалась - страсть! В комнате свет горит, на столе - бутылка с водкой... И две кружки для чаю. Ага. Я как подхвачусь... и давай в милицию звонить. А телефон-то молчит. Думаю, чего это ж такое, вроде уплочено, сама ходила платила... А, видно, Семен-то Григорьевич случайно шнур из розетки выдернул. Он такой! Если выпьет, то ходит, ходит, сморит строго и со строгим лицом может кружку об пол трахнуть либо дверью хлопнуть так, что стекла зазвенят в окнах. Дозвонилась до врачей, до милиции... А толку? Был человек - нет человека.
- Значит, он с кем-то пил?
- Вроде того. Хотя, бывало и так: два стакана нальет, один, значит, себе, другой какому-то Егору. И, вроде, разговор ведет задушевный. "Ну и к какому ты, Егор, окончательному выводу про всю эту жизнь пришел? Не юли, начистоту выкладывай, кем я тебе прихожусь. Можно ли меня уважать? Я ведь сколько разных драм насочинял! И про колхоз, и про совхоз, и про кукурузу, и про искусственное осеменение! Я все могу! "Партия сказала - надо, - я, Семен, ответил - есть!" Шутил он так, я понимала, а на душе у него камень тяжелый лежал, - тетя Тося всхлипнула. - У него же такая хорошая жена была! Он все, бывало, "Розочка, Розочка"... А как померла от... не буду говорить, а то и на меня может перекинуться эта страшенная болезнь... так и свял. Пить приучился. Получит где что или пенсию - и пошел за бутылкой.
- Один сидел и пил?
- Я ж говорю - как когда. Иной раз уж такого страшенного бомжа приведет, уж такого порченного человека! И ничего. Гутарят, смеются... Ага. Он же на войне был, он всякого насмотрелся. Ему всякий человек если в бедствии - все равно человек. А как он собак-то любил! Вот уж любил! Его Рейган под кустом все лежал и лежал, дожидался хозяина. Я кормлю, а он без охоты. Он этого Рейгана на путях нашел. Глядит, щенок беленький бежит по шпалам, а издаля уже электричка гудит. Успел, выхватил у смерти... А Жаклин у ребятни взял. Ребятня над собачкой сильно измывалась. Теперь она такая пошла, ребятня. Ага. Отцы - пьянь да и матери пьют. Какая радость этой ребятне? Я вон про Юрку скажу...
- А говорят, - перебила я, - сын Шора на его похороны не приехал... Почему, как вы думаете?
- А очень просто. Этот Гарик - человек занятой и очень культурный. Он и в шахматы какой-то чемпион, и в компюторах этих все понимает. Он по всему свету летает. У него дел невпроворот. Его, может, на месте не оказалось, когда телеграмма пришла в эту самую Израиловку. Я ещё думаю, не сам ли Григорьич виноват? Он в последний-то раз как только этого Гарика не обзывал! Даже "клопом вонючим"! Ага. Может, Гарик и обиду затаил? Разные они очень. На Гарика посмотреть приятно: костюмчик с иголочки, брючки со стрелочкой, выбритый до мозоли на подбородке. А Григорьич? Отец его? Абы в чем. И брился не каждую неделю. Потом, когда Гарик улетел в свой Израиль, он и вовсе бороду отрастил. Ага.