Майкл Шейбон - Окончательное решение.
— А может сидеть в кабинете викария и усердно готовиться к воскресной проповеди. Проповеди, текст для которой взят из второй главы Книги Пророка Осии, стихи с первого по третий.
— Не исключено, — сказал человек из Лондона, сухо кашлянув, как будто заменив этим звуком настоящий смех. — Ваш юный друг, инспектор, как раз сейчас занимается отцом.
— Надо полагать.
— Но его причастность маловероятна. Парень ведь розы выращивает, да?
— Несчастный, разочарованный и ревнивый человек убивает мужчину, которого считает любовником своей жены, — вам это кажется маловероятным. С другой стороны, нацистский шпион-убийца, выполняющий приказ о похищении попугая…
— М-м, да. — Полковник заглянул в пустую рюмку, и щеки его порозовели как будто от огорчения. — Дело в том, что и мы по возможности сделали бы то же самое, не так ли? — Внутренние узы, скреплявшие статного полковника, несколько ослабли, но старик сомневался, что виной тому была пыльная рюмка виски. Он знавал цвет британской разведки еще со времен Большой игры до первых отзвуков пушечных раскатов при Монсе. С течением времени ее деятельность свелась к чистейшей зеркальной работе: перевертыши и отражения, отголоски. А в вещах, наблюдаемых в зеркале, всегда было что-то удручающее. — Если бы у них был попугай, набитый до кончиков крыльев нашими военно-морскими шифрами, мы, без сомнения, предприняли бы все усилия, чтобы его забрать, — полковник посмотрел на старика с насмешливой улыбкой, адресованной и самому себе, и министерству, на которое он работал, — или увидеть, как он жарится на вертеле.
Он поднялся с жесткого стула с треском, производимым составляющими его солдатской выправки. Затем, в последний раз жадно взглянув на бутылку виски, направился к двери.
— Мы очень стараемся не проиграть в этой войне, — сказал он. — И для этой цели не так уж нелепо цепляться за ученого попугая.
— Я обещал найти Бруно, — сказал старик. — И найду.
— Если вам это удастся, — ответил полковник. Летний день длинной яркой полосой проник в комнату, когда открылась дверь. До старика донеслось пение из пчелиных городов. Сам солнечный свет был цвета меда. Во дворе перед домом шофер очнулся от дремы, и в роскошном автомобиле затарахтел двигатель. — Благодарность нации и тому подобное.
— Я верну его мальчику.
Эти слова, произнесенные надтреснутым, гнусавым голосом, прозвучали более вызывающе, чем хотелось бы старику. Но его гость не мог счесть их пустой бравадой чудаковатого старикашки.
Человек из Лондона нахмурился и вздохнул не то с горечью, не то с восхищением. Затем решительно мотнул головой, и этого, подумал старик, обычно бывает вполне достаточно для аннулирования чего угодно, что возникало в ходе его ежедневной работы. Полковник достал клочок бумаги и огрызок синего карандаша. На оборотной стороне клочка он быстро написал номер и аккуратно засунул его в щель перекошенной деревянной дверной коробки. Перед тем как уйти, он обернулся и посмотрел на старика странным мечтательным взглядом.
— Интересно, каковы попугаи на вкус, — сказал он.
VIII
Ульи стояли в ряд с южной стороны от его жилища — остроконечные домики, миниатюрные падоги, белые и ступенчатые, как свадебный пирог. Одна из колоний была заведена еще в 1926 году, и он мысленно всегда называл ее «старый улей». В «старом улье» царствовали поколения сильных плодовитых маток. Старику казалось, что улей такой же древний, как сама Англия, как меловой костяк Южного Даунса. И теперь, в этот семнадцатый год его существования, как всегда летом, пришло время забирать у пчел мед.
Ночью перед тем днем, на который было запланировано его откачивать, старик до четырех читал Дж. Г. Диггса, затем урывками поспал не больше часа, пока наконец не решил, что пора. Он никогда не полагался на будильник. Всю жизнь он спал неглубоко, а одряхлев, и вовсе начал страдать бессонницей. Когда же ему все-таки удавалось уснуть, он видел во сне загадки и алгебраические задачки, из-за чего толком отдохнуть не получалось. В общем, он предпочитал бодрствовать.
На все ушло гораздо больше времени, чем он рассчитывал, — умывание, кофе, раскуривание первой трубки. Готовить он так и не научился, а девушка из семейства Саттерли, которая последнее время приходила к нему помогать по дому, появится только в семь. В это время он уже будет полностью поглощен работой на пасеке. Так что позавтракать ему не пришлось. Но и без завтрака он с раздражением заметил, что к тому моменту, когда закончилась его ежедневная борьба с собственным организмом в уборной, когда он вымыл худые стариковские конечности, застегнул все молнии на специальном рабочем комбинезоне, надел ботинки на резиновой подошве и сетчатую маску, солнце уже взошло и ярко светило в небе. День обещал быть жарким, а в жару пчелы ведут себя беспокойно. Сейчас в воздухе, по крайней мере, еще витала ночная прохлада, кое-где стоял туман, и чувствовался тяжелый запах моря. Поэтому он потратил еще пять минут на то, чтобы с удовольствием покурить. Утренняя свежесть, тлеющий табак в трубке, дремота позднего лета, напитавшиеся медом пчелы. До истории с ученым попугаем это были все его радости жизни. Как он понимал, животные радости.
Когда-то давным-давно такие вещи значили для него очень мало.
Подошвы ботинок скрипели по траве, когда он пошел к сараю за инструментами для взлома и когда потом захромал к пасеке. На полпути он почувствовал резкий маслянистый запах верескового меда. Этим летом вереск рос хорошо. Саттерли будут довольны; по старинной договоренности они продавали откаченный из его ульев мед и заработок оставляли себе, а вересковый мед был в четыре-пять раз дороже обычных сортов.
Наконец он остановился перед «старым ульем», держа дымокур и закупоренную бутыль с бензальдегидом. От улья исходило ощущение обреченной удовлетворенности, как будто город отсыпается на следующий день после карнавала, а с вершины холма его разглядывает армия гуннов. Старик глубоко втянул дым и опустился на землю, оперевшись для равновесия на дымокур. Несколько рабочих пчел топтались у круглого городского портала.
— Доброе утро, дамы, — сказал он, а может, только подумал, что сказал.
Он приблизил губы к входному отверстию и выдохнул густой, зловонный табачный дым. Он приучил своих пчел к послушанию, достойному всяческих похвал, но когда приходишь украсть чужой мед, лучше не рисковать. Его любимый табак обладал замечательными успокоительными свойствами. Журнал «Британское пчеловодство» даже опубликовал его заметки на эту тему.
Он с треском поднялся на ноги и приготовился снять магазин улья с его жирными восковыми сотами. От этого занятия он не получал удовольствия, с каждым годом магазины становились все тяжелее. Нетрудно было вообразить, как он споткнется по дороге к задней веранде, где работала медогонка: хруст опорной кости, разломанные рамки с пролитым на землю медом. Нельзя сказать, чтобы старик боялся смерти, но он столько лет избегал ее, что она стала внушать страх просто по причине столь затянувшегося бегства. В частности, он боялся умереть каким-нибудь неподобающим образом: в уборной или упав лицом в кашу.
Он терпеливо подождал, пока трубка потухнет, и сунул ее в широкий карман комбинезона вместе со спичками и кисетом. Бензальдегид не слишком легко воспламеняем, но поджечь себя собственной непотушенной трубкой соответствовало бы его самым отвратительным представлениям об унижении, которое однажды преподнесет ему смерть. Теперь, когда трубка не мешала, он откупорил стеклянную коричневую бутыль, и его обонятельный орган был сокрушен, почти уничтожен резкой волной марципанного запаха. Он разбрызгал изрядное количество химиката на войлочную подкладку дымокура. Затем, взявшись за остроконечную крышу улья, приподнял ее. Быстро, чуть не уронив, положил крышу на землю и повернулся к сотам, великолепным сотам, каждая ячейка которых была прочно запечатана восковой крышечкой — результат усердной пчелиной работы. Они были необычайно бледные, какими бывают лишь вересковые медовые соты — насыщенная белизна, подобная белому цвету смерти или гардении. Он был в восторге. То тут, то там деловитая пчела удивленно раздумывала над причиной беспорядка, неожиданно пролившегося в улей дневного света. Одна, героическая дочь своего народа, сразу же поднялась в воздух, чтобы напасть на старика. Если она его и ужалила, то он не заметил. Старик давно уже привык к пчелиным укусам. Он установил дымокур на бледное пространство сот и водрузил крышу на место. Через несколько минут отвратительное зловоние альдегида выгонит пчел, еще находящихся рядом с сотами, вниз улья, на следующий уровень.
Обычно, когда сетка была опущена на лицо, он не слышал ничего, кроме собственного хрипящего присвиста и пчелиного жужжания. Но сейчас, с такими жирными медлительными пчелами, он решил обойтись без сетки, и поэтому ему удалось расслышать позади себя сдавленный крик. Пожалуй, он был больше похож на всхлип, краткий и расстроенный. Сначала старик подумал, что это девушка Саттерли, но, повернувшись, увидел мальчика. Тот стоял у сарая, прижав к губам тыльную сторону ладони. На нем были те же короткие штанишки и чистая отглаженная рубашка, как в день их первой встречи, но, стоя без попугая, он поразил старика своим явным одиночеством.
