Геннадий Прашкевич - Подножье тьмы
– Одеться… – сказал Шурик.
Он сидел рядом. Ему нравилось на нее смотреть. Пальцем он незаметно сдвинул полу халата – так нога Симы смотрелась еще удивительней.
Она почувствовала прикосновение и улыбнулась. Все так же странно – опять не поворачивая к нему головы. Но он привык к ее странностям.
Он ждал – сейчас она притянет его к себе. Он загорелся. Это всегда случалось с ним сразу. Но Сима отчужденно покачала головой:
– Потом. Ладно? Я знаю это кафе. Меня туда водили друзья. Я приду, но немного позже. Мне надо переодеться.
Он кивнул.
– Твой Роальд, выпив, делается добрее? – рассеянно спросила она. – Он мне не понравился. Он напоминает мне статую. Каменный гость. От него несет холодом. Я видела его только раз, он показался мне ледяным. Он нехорошо думает обо мне. Я это чувствую. Так что я приду чуть позже, когда вы малость подобреете.
И спросила:
– Этот твой Роальд… У него есть подружка?
– Представления не имею.
– Ты же его друг.
Это прозвучало как утверждение и Шурик пожал плечами.
Он не знал, как ей объяснить. Роальду не нужны друзья, ему нужны люди, на которых можно полностью положиться. Например, оба Сашки – холодный Вельш и неторопливый Скоков. Где раньше работал Скоков – никто не знал, но все в общем догадывались. Роальда это устраивало. Как устраивала внешняя ординарность Вельша. На улице, в трамвае, в столовой Вельша если и замечали, то в самую последнюю очередь, когда заметить человека уже невозможно. Никто не обращал на Вельша внимания, неважно, сидел он в переполненном ресторане или на скамье в пустом парке. Это Роальда тоже устраивало. На Вельша и на Скокова Роальд мог положиться стопроцентно. Как, впрочем, и на Шурика. Как, впрочем, и на Колю Ежова, который не Абакумов.
Черт его знает, подумал про себя Шурик, в глазах Роальда я, может быть, менее всех надежен. Но он держит меня!
Шурик всегда тянулся к Роальду, как тянулся в армии к сержанту Инфантьеву, пообещавшему сделать из него человека. Роальд всегда был крупней Шурика – и по мыслям, и по поступкам. Он мог грубо оборвать Шурика, но вообще-то Шурик понимал: это не грубость, это характер. Тем более, Шурик в долгу не оставался и Роальд это терпел. Они могли поругаться. Шурик считал – это нормально. В то же время он мог поделиться с Роальдом чем-то глубоко личным – тоже нормально. Когда Роальд корил Шурика за уход Лерки, это тоже был характер. Он так и сказал Шурику: не ной, Лерка правильно сделала. Ты еще дурак. Ты еще трава. Ты еще не научился жить. А Лерка уже живет. Живет по-настоящему. Ты ей даже ребенка не сделал. Правильно, что она бросила тебя. Ей бы лучше вообще не встречать тебя. Ей бы лучше, если б тебя впрямь подстрелили.
И добавил грубо:
– …только я этого не допущу.
Такие дела.
– Что мы, собственно, делаем? – спросил Шурик.
– Взгляни направо, в самый угол… Только не суетись… Обернись как бы случайно, скучая…
Шурик небрежно оглянулся.
В самом углу, за столиком, уже сервированным, рассеянно освещенном зеленоватым бра, сидели две женщины в белом. Столик был накрыт на восемь персон, собственно, это были два столика – их сдвинули. Сквозь решетки, обвитые густым вьюнком, женщины смотрелись как ангелицы. Перехватив как бы случайный взгляд Шурика, ангелицы улыбнулись. Узколицые, темноглазые, длинноногие, они привыкли к подобным взглядам – все в этих женщинах было на месте, над ними густо стояло облако обаяния.
– Думаешь, я зря тратился на это кафе? – усмехнулся Роальд. – Здесь, как в кино, много чего можно увидеть. Но эта твоя…
– Сима, – терпеливо подсказал Шурик.
– Ну да, Сима. Где она?
– Придет, – терпеливо повторил Шурик.
Он не был уверен, но надеялся.
Симу он никогда не понимал, она гипнотизировала его, сбивала с толку. Или валялась на диване, или исчезала надолго. Понятно, в свой дом, в свой, свой, абсолютно нереальный для Шурика, далекий, не существующий, как, скажем, Париж, дом. Может, он где-то и существует… Как Париж… Может быть… Призрак, фантом, воздушное наваждение, киношный вариант жизни – какое тебе дело до того, что, собственно, там происходит – в Париже или в дому, в котором ты никогда не был?…
Он старался не думать о ее доме. Там муж, там сын, там свой диван, там свои книги. Там совсем другие привычки, совсем другие слова. Правда, на последнем Шурик не стал бы настаивать. Степень сексуального эгоизма Симы нестолько превышала допустимую, что она вполне могла шептать и мужу, и ему, Шурику, одни и те же слова…
И не только им, подумал он вдруг. И еще кому-то, о ком ни он, Шурик, ни ее муж никогда и не подозревали…
Сима, кажется, ценила его терпение.
А, может, как в известном анекдоте, просто не умела иначе.
Он не знал ее телефона, не знал, где она живет, не знал, когда она у него в очередной раз появится. Он не знал, часы или дни она проведет в его квартире, когда появится. Переспит с ним, появившись, или столкнет с дивана, указав пальцем на пол. Тем не менее, он отдал ей ключ при первой же встрече и уже никогда не задавал вопросов, потянувших бы за собой другие. Кто не любит спрашивать, тому и не солгут…
Но мучило, мучило, тянуло как больной зуб – муж… сын…
Он злился.
Иногда Сима вела себя так, будто у нее вообще никого не было. Иногда она вела себя так, будто нигде в мире, даже в не существующем Париже, нет квартиры, в которой ждут Симу, догадываясь или не догадываясь о ее тайной жизни, некий муж, тоже не существующий, как Париж, и сын, тоже не существующий, как совсем уже туманные пригороды Парижа…
Черт побери!
Иногда Сима вела себя, как шлюха. Иногда она вела себя так, будто он только что подцепил ее на улице или еще только пытается подцепить. Нечто лживо невинное проскальзывало в ее улыбке, с ума сводя Шурика. Она здорово умела показаться совсем невинной, но и в невинной в ней шипела змея. И она умела отдаваться. Тогда он забывал обо всем – о не существующем Париже, о своих обидах, о дожде за окном, о Роальде, ждущем в конторе… Запах скользкого тела, запах духов, смешанный с запахом пота, похотливые пальцы…
Задыхаясь, он шел губами от родинки к родинке, шел темным млечным путем, рассыпавшимся по левому предплечью до вдруг набухшей груди, к коричневому вызывающему соску, – он старался не думать, сколько губ к этому соску припадало… Он бы сошел с ума, если бы стал об этом думать…
И когда, задыхаясь, она сама шептала ему в ухо невнятные истории, полные страсти и ужаса, он сам задыхался, понимая, понимая, понимая, что все ее истории – о Париже…. О несуществующем, но Париже… Тебя кто-нибудь так трогал? – задыхался он… Это же Париж, он никогда не будет в Париже… Разве я похожа на тех, кого никогда так не трогают?… Париж оказывался мучительно близок, раскрытый дивана тонул в запахах гвоздик и бензина… И так трогали?… Нет, молчи!.. Париж огромен, толпы туристов… Он губами закрывал ее губы… Молчи! Молчи!.. Разве каждому туристу не досталось своего Парижа?… Париж огромен, всем хватит… Губы не стираются… Лучше вообще об этом не думать… Они задыхались… Почему я должна быть только твоей?.. Молчи!.. Никто никого вообще заменить не может…
Он задыхался.
Но Парижа ведь нет, Парижа не существует.
– Если твоя…
– Сима, – быстро напомнил он.
– Ну да, Сима. Если она не придет, мы будем выглядеть глупо.
– Проблем нет, Шурик любую бабу снимет, – довольно хмыкнул Скоков.
Роальд рассмеялся. С ним это случалось редко.
– Ладно, – сказал он Шурику, осторожно поглядывая на белых ангелиц за столиком в углу. – Некогда обижаться. Сегодня я надеюсь вас удивить.
И щелкнул пальцем:
– Такое место!
2
…с изумлением разглядывал Симу.
Она появилась в темном проеме дверей, рассеянно уставившись в полумрак. Шурик вскочил, но Роальд остановил его:
– Тут свои правила.
Действительно, длинный официант с той же «Славой» на груди фирменного пиджака, белого, как снег, неторопливо провел Симу к столику.
– Вы похожи на заговорщиков, – сказала Сима без улыбки и что-то в ее тоне Шурику не понравилось.
– Заговорщики так выглядят? – удивился Роальд.
Сима промолчала.
Зато Скоков широко ухмыльнулся.
Ему, Скокову, было все равно, на кого он похож. Жизнь предоставила ему возможность отдохнуть, выпить, вкусно поесть, при этом не на свои деньги, он с удовольствием с этим согласился, а на ангелиц в углу можно было смотреть бесплатно. Чего еще?
А Шурик смотрел на Симу.
В ее одежде ничего не изменилось, она, наверное, и не заезжала домой. Та же белая кофта, белая юбка. Все легкое и летящее, будто на самом деле на Симе ничего и не было…
Кроме невероятных предчувствий…
Ангелицы в белом не шли ни в какое сравнение с Симой.
Да, конечно, они были моложе, их кожа поблескивала и лоснилась. Но поведи Сима плечом, все мужики, как крысы, последовали бы за ней, а не за ангелицами. Протруби Иерихонские трубы, ни один мужик бы не обернулся, не оглянулся на ангелиц – они бы пошли за Симой.
