Светлана Гончаренко - Дездемона умрёт в понедельник
Самоваров в ответ икнул. Тупой дед-вахтер с любопытством поглядывал на Настю и на грунтованные картонки, привязанные к ее сумке. Однако икота Самоварова занимала его еще больше.
— Ты выпей воды и потом не дыши, — надменно и зычно посоветовал он.
— А вот и пьеса у меня, «Принцесса на горошине», — Самоваров стал совать Насте полученные от Шехтмана листки. — Можете сразу и приступать… через две недели премьера.
— Воды выпей и не дыши! — гаркнул дед. Он, видимо, решил, что Самоваров, как и он сам, туг на ухо и не расслышал полезного совета. Самоваров только страдальчески повел плечами. Неловкое молчание наконец было нарушено его иканием, а также донесшимися со сцены звуками вальса Хачатуряна. Мишка Яцкевич на посту!
— Там что, спектакль? — прислушалась Настя.
— Угу. «Горе от ума», — подтвердил Самоваров. — Хотите посмотреть?
Он отвел Настю, прямо в дубленке и с картонками, в свою директорскую ложу, а сам отправился в туалет пить воду и не дышать. С ужасом взирал он на свое зеленое, несчастное, икающее лицо в зеркале. А Настя, однако, скоро приехала! Это к лучшему — завтра можно делать ноги. И с плеч долой. Лена говорит, дело верное. А Мумозин слегка ненормальный. Но жулик… Она такая красивая! Старый дурак. Зачем пил? К черту стулья! Уже ничего не поделаешь.
Избавившись от икоты, Самоваров почувствовал себя посвежевшим и вполне приличным. Он вернулся в директорскую ложу, называл Насте актеров, смешно рассказывал про потолок в декорационном цехе и даже повел за кулисы. Оттуда они наблюдали выразительный профиль Мумозина. Владимир Константинович растопырил руки и закричал навзрыд: «Ве-ли-ко-лепные соорудя па-ла-ты!..»
— Чего он орет-то так? — шепотом спросил юный монтировщик, который изготовился выкатить на сцену фанерную колонну на колесиках.
— Климакс у него, — ответил Лео Кыштымов гадким голосом. Он ждал своего выхода и уставился бесстыдно на Настю выпуклыми глазами, еще розовыми после вчерашнего. Хотя, возможно, они всегда у него розовые? Самоваров поспешил увести Настю подальше от разнузданного Лео.
Они вернулись в ложу и оттуда полюбовались Юрочкой, который в малиновом пиджаке присутствовал на балу у Фамусова в числе четырех гостей (текучка! больше гостей наскрести не удалось). Юрочка даже вальсировал под Хачатуряна, только дамы ему не досталось, и он кружился, подняв руки веночком над головой, и все норовил поддать бедром уворачивавшегося и скалившего зубы Кыштымова. Мумозин-Чацкий кричал монологи, высоко вздымал к потолку бороду и показывал поросшую шерстью шею.
— Согласен, Чацкий бесится перед пенсией, — злословил Самоваров, сидя в золоченой пасти директорской ложи. — А вот и Фамусов! Это Геннадий Петрович Карнаухов. Ему, как и Чацкому, пятьдесят, но накладочка на лысине здорово его молодит. Во всяком случае, меня уверяли, что молодит. Он и будет у вас принцем на горошине.
Настя смеялась. Ей почему-то спектакль нравился. Нравилась Альбина, которая падала на кушетку, высоко задирала ноги и показывала залу очень стоптанные, пыльные подошвы. Нравилось, как добросовестно плясала четверка гостей. Вскоре Владимир Константинович потребовал карету, побегал немного на месте, потряс бязевым плащом и шаркающей трусцой двинулся вон из Москвы.
— До чего все-таки весело всегда в театре! Даже когда спектакль ужасный, — заключила Настя. — А где тут эти служебные комнаты? Вы ведь прямо тут живете, в театре?
— Я тут не живу, — ответил Самоваров.
— А я так поняла по телефону… и рассчитывала, что…
Вот те раз! В самом деле, куда ее теперь девать? Ночь уже на дворе. Что же, к Кульковскому? В его клетушки, под кружевную кровать?
— Не волнуйтесь, сейчас все устроим! — с фальшивой бодростью заявил Самоваров и отправился искать начальство. Мумозин как сквозь землю провалился. Самоваров уже вообразил Настю на своей раскладушке под сенью гвоздик и ромашек, а себя, как Юрочку, в уголку, на газетке. Черт знает что такое! Зачем он пялился на спектакль, когда у самого горе, и не от ума!
Вдруг со сцены, где монтировщики с грохотом разбирали Вовкины конструкции, донесся пронзительный ор Шереметева.
— Что? Художник? Какие проблемы! — обрадовал Эдик Самоварова. — Мы его к Кыштымову подселим, в восьмую! Там есть комната.
— Художник — это молодая девушка, очень интеллигентная. Кыштымов как-то не очень подходит, — объяснил Самоваров. Он припомнил и рассказ про жабу, и алчные розовые взгляды Лео на Настю.
— Да, Кыштымов довольно похабный, — согласился Эдик. — Может, его к вам отселим? Нет, он не пойдет, ему там что-то мерещится… Что же делать? А если ее тут поместим, в моем кабинете? Диван-кровать здесь зеленая, постель какую-нибудь подберем, а? А завтра видно будет. А?
Настя на зеленый диван согласилась. Но когда Самоваров и Эдик пожелали ей спокойной ночи, она забеспокоилась.
— Как же это? Я что, одна буду в целом театре? Таком огромном и пустом?
Ее голос задрожал.
— А чего бояться? — не понял Шереметев. — Мы же вас запрем тут! А внизу будет сторож Мироныч. Он, правда, глухой, как чурбан, и дрыхнет всегда, но так и спокойнее! Чего бояться?
На глаза Насти навернулись крупные слезы.
Самоварову стало ее жалко. И стыдно: ведь, по сути дела, именно он заманил ее в этот дурацкий театр, а теперь бросает на произвол судьбы, под охрану глухого Мироныча (не того ли, что давал советы пить и не дышать?).
— Может, и мне остаться… — начал было он.
— Ну да! Великолепно! — заорал Эдик. — Да здесь год можно прожить, не выходя! Диванов-кроватей — до хрена! Любой выбирайте! Вы можете здесь, а вы — в предбаннике, почти рядом. И страшно не будет!
Он тут же выскочил за дверь и с грохотом разложил тамошний диван-кровать, даже прыгнул на него и опробовал, высоко подскакивая на пружинах и крича:
— Глядите, как отлично! Диван-кровать что надо! Какая крепкая!
«Вот тебе и отоспался после кучумовки!» — с досадой подумал Самоваров. Он потушил настольную лампу (такие были во всех кабинетах — наверное, тоже подарок каких-то спонсоров — любителей психологизма). Зеленый диван оказался неровным и неудобным. Под голову Самоварову Эдик выдал подушку-думку из какого-то исторического спектакля. Думка была плюшевая, лысоватая и пахла тленом. Самоваров безуспешно пытался ее взбить. Он досадовал, что заварил такую кашу, и надо теперь возиться с Настей, совершать глупейшие рыцарские подвиги вроде этой ночевки. «Дурак из дураков», — самокритично повторял он. Голова его гудела, перед глазами все вальсировал Юрочка и орал Мумозин во фраке. Самоваров вздохнул, помял еще подушку и собрался снимать протез.
Тихо скрипнула дверь. Самоваров повернулся и увидел что-то белое.
— Мне страшно. Там кто-то ходит, — раздался тихий Настин голос.
— Кто ходит? Где? Это, наверное. Мироныч, — проворчал Самоваров и включил лампу. Он увидел рядом с собой Настю в белой ночной рубашке с атласным бантиком на груди.
— Мироныч — это внизу. Это дед. А здесь другое! Небольшой кто-то, — шепотом объяснила она.
— Что за ерунда! Никого здесь нет.
— Есть! И ходит. Небольшой. Там!
Самоваров нехотя покинул зеленое ложе и прошел в кабинет Эдика. Он включил свет. Никого не было.
— Значит, это в коридоре, — настаивала Настя, дрожа все больше и больше.
Зажгли свет и в коридоре. Настя приоткрыла дверь в фойе, где тускло белел лес колонн. На исхоженном, исцарапанном паркете лежали полосы бледного света.
— Смотрите, какая луна! Огромная и синяя. И капает где-то — слышите? Кап-кап… А! И ходят! Вот! Вот! Слышите? А-а-а!
Настя вцепилась в локоть Самоварова, и он протащил ее к выключателю, чтобы убедить — кроме диванов-кроватей в фойе нет ничего устрашающего. Настя прошлась по огромному пустому залу, заметила стенку с портретами:
— Вот они! Все актеры. И художественный руководитель в рамочке. Чацкий из него кошмарный, правда?
Самоваров согласился и тут же излил всю желчь, накопившуюся у него на Мумозина за последние два дня. Настя смеялась, приседая от хохота, смешно натягивая рубашку на коленки. Потом она бесстрашно заявила:
— Но мы-то ему не дадимся, да? Мы не дадимся! Мы перевернем этот театр вверх дном!
Она разбежалась, хотела прокатиться по паркету, но не удержалась и свалилась на диван-кровать.
— Глядите! Здесь всюду диваны-кровати! — засмеялась она. — Тридцать тысяч диванов-кроватей! И все раскладные?
Она попыталась разложить одно из этих неуклюжих зеленых сооружений и, давясь от смеха, позвала Самоварова:
— Да помогите же, Николай Алексеевич!
Он помог. Ей тут же захотелось разложить другой диван. Самоваров плелся за нею, раскладывал диваны и раздраженно думал: «Что это на нее нашло? Распрыгалась! Развеселилась! То страшно ей, то смешно. А я-то думал, она серьезная девица. Чего ради я-то вожусь с этими диванами? Дурак дураком. Приехал в Ушуйск и одурел — диваны раскладываю. Наверное, кучумовка сказывается — отрава первостатейная. Господи, еще диван?.. А она до чего хорошенькая. Надето у нее что-нибудь под рубашкой или нет?»
