Евгений СУХОВ - МЕДВЕЖАТНИК ФАРТА НЕ УПУСТИТ
Ни много ни мало.
Аристов лично побывал в банке, приказал усилить охрану, но ничего не помогло: главный сейф Национального банка был вскрыт и решительно очищен от содержимого. Ракитов обозвал Аристова болваном и пригрозил Сибирью. Пришлось выпустить и Парамона Мироновича: на стол графа вместе с утренней почтой лег синий конвертик с фотографическими карточками весьма пикантного содержания, главным действующим лицом на которых был сам начальник уголовной полиции Москвы. А потом не-кто протелефонировал Григорию Васильевичу о том, что, ежели Парамон не будет отпущен из Бутырок, карточки сии лягут веером на стол директора департамента полиции, действительного статского советника господина Ракитова. И прощай служба! Неуловимый медвежатник сделался личным врагом графа.
Скоро в Первом Промышленном банке был вскрыт сейф новейшей конструкции с часовым кодом, считавшийся неприступным, после чего Аристов вышел наконец на след взломщика. Им оказался известный ему… господин Родионов. Теперь надлежало только собрать улики против него. После чего арестовать голубчика и отрапортовать генералу Ракитову об успешном окончании следствия.
Но улик собрать не удавалось. Тогда Аристов пригласил Родионова к себе «на чашечку чая». Савелий пришел. Тут-то граф и поведал Савелию о его родителях.
— Хотите увидеть своего отца? — неожиданно спросил Григорий Васильевич.
— То есть? — вскинул брови гость.
Генерал открыл папку с тесемками, лежащую перед ним, и достал фотографический снимок.
— Вот. Вам знаком этот человек? — протянул он карточку Савелию.
Савелий осторожно взял снимок в руки. На нем был запечатлен молодой человек в возрасте около двадцати пяти лет, щеголевато одетый, приятной внешности со слегка печальной улыбкой. Большие пальцы его рук были победительно заложены за лацканы сюртука. Несколько мгновений Родионов рассматривал карточку, а потом вопросительно поднял на графа взор.
— Да, да, — кивнул ему начальник уголовной полиции. — Это ваш отец.
Савелий побледнел.
— Что с вами? — уж слишком участливо спросил Аристов. — Вам нехорошо? Выпейте воды, ослабьте галстук, прошу вас…
Родионов отхлебнул из протянутого бокала. Вода показалась невкусной, даже горьковатой.
— Не стоит беспокоиться, генерал, — как можно более спокойнее ответил Савелий и натянуто улыбнулся. — Я никогда не видел своего отца. А вы, — он непроизвольно сглотнул, — знаете что-нибудь о нем?
— Весьма немного, — признался Григорий Васильевич. — Но даже то, что известно, позволяет мне сделать вывод о несомненной незаурядности вашего батюшки.
— Продолжайте, пожалуйста, — произнес Савелий неожиданно севшим голосом.
— Извольте. Отец ваш, Николай Ильич Родионов, был некогда весьма блестящим офицером. Но у него, как и у многих из военных, пришилась одна весьма пагубная страстишка.
Аристов посмотрел на Родионова и выдержал небольшую паузу.
— Не догадываетесь, какая? Карты! И надобно сказать, что в этом деле он весьма преуспел. Ходили даже слухи, что свое состояние он сколотил именно на карточной игре. И как это обычно случается, он его совершенно бездарно разбазарил. Спустил, что называется. Уж очень ваш покойный батюшка любил женщин. Красивых женщин, что всегда требует немалых затрат. М-да. Но это еще полбеды.
Генерал замолчал, искоса глянул на собеседника, дабы убедиться в эффективности своего рассказа, и продолжил:
— Карты и женщины хоть и мешают службе, а все же дело житейское, и начальство на это смотрит сквозь пальцы. Так что у вашего батюшки была совершенно очевидная возможность выйти в полковники, а то и в генералы. Все-таки потомственный дворянин, умен, обаятелен, образован. Таких любят… Однако шельмовать в карты — дело совершенно другое. И однажды Николай Ильич попался. Полк свой ему пришлось с позором оставить, однако карьера его на этом не окончилась, а, наоборот, стала, если можно так выразиться, только набирать обороты. Батюшка ваш стал разъезжать по Европам и в вагонных купе принялся с успехом обыгрывать толстосумов, покуда его не поймали за руку и как шулеру отрубили на карточном столе пальцы. Думаете, это его остановило?
Аристов теперь уже впрямую посмотрел на Савелия, как бы приглашая его вознегодовать вместе с ним. Но Родионов слушал с каменным лицом, и что творится у него в душе, так и осталось для генерала загадкой.
— Ничуть! — продолжил Григорий Васильевич. — Ваш батюшка оказался не из тех людей, которых может остановить такой пустяк. Он освоил, притом блестяще, новое ремесло: мошенничество! А специализировался он на том, что стал продавать доверчивым иностранцам дома, имения, дворцы. К примеру, одному конгрессмену Северо-Американских Соединенных Штатов он продал в Петербурге, что вы думаете? Адмиралтейство!
Аристов хохотнул, но Родионов продолжал оставаться непроницаемым.
— Представляете, с каким недоумением смотрели служащие Адмиралтейства на чемоданы и баулы, которые заморский гость выгрузил перед его парадным входом, намереваясь поселиться в сем уважаемом заведении? А вашего батюшку арестовали в тот самый момент, когда он с двумя саквояжами золота и драгоценностей намеревался навсегда покинуть свою родину и отбыть в славный городок под названием Париж. Вам интересно, что было дальше?
— Да, — просто ответил Савелий, совладав с собой. — Если вас, конечно, не затруднит.
— Ни в малейшей степени, — отозвался на это граф и продолжил, опять выдержав паузу, как это делает артист, когда хочет, чтобы его реплика получилась более значимой и весомой и произвела на публику наивыгоднейший эффект: — Он получил десять лет каторжных работ. На Сахалине. С поражением в правах, лишением состояния и дворянства… Знаете, — граф опять выдержал паузу, — на каторге всегда очень остро стоит женский вопрос. На десять мужчин там приходится всего лишь одна женщина. Через восемь лет ваш батюшка был высочайше помилован и отправлен на поселение. Там он познакомился с воровкой по кличке Острая Даша. Она была превосходной карманницей и славилась тем, что умело обчищала карманы мужчин во время объятий. Это и была ваша матушка. Хотите взглянуть на нее?
— Да, — еле выдавил из себя Савелий, будто кто-то неведомый со всей силы сжал его горло.
— Извольте.
Родионов принял протянутую ему графом пожелтелую по краям фотографическую карточку. На него смотрела молодая женщина с большими, немного наивными глазами. Слегка подретушированный снимок придавал ее облику некую искусственность, даже фальшивость, но, несмотря на это, Острую Дашу вполне можно было назвать красивой.
— Не правда ли, эффектная женщина? — спросил наблюдавший за реакцией Родионова граф. — Вы на нее очень похожи. Странно, что вы о своих родителях ничего не знаете. Это не так уж трудно было бы сделать, если бы вы…
— Вам известно, как они познакомились? — не дал договорить генералу Савелий.
— Вам интересно? Что ж, извольте. Здесь как раз все просто. Каторжанки жили на поселении. Выращивали овощи, торговали. Как только прибывал очередной этап, их сгоняли в общий барак, и устраивались смотрины. Самые привлекательные женщины доставались администрации лагеря. Затем шли лагерные авторитеты, а ваш отец был именно из таких. Хотя для меня так и остается загадкой, почему его не порешили в первую же ночь: белую кость в лагерях не любят. Да. Так вот, он и выбрал Острую Дашу по праву сильного.
Признаться, Савелий ожидал от генерала Аристова всякого: ареста, какой-нибудь провокации, но уж никак не разговора о его родителях. Родионов был даже благодарен графу за его рассказ, так как до этого знал о своих родителях лишь то, что они все-таки были.
Выйдя от генерала, он зашел к Парамону, своему названому отцу. И тот, смущенный откровенными вопросами о родителях, был вынужден выложить про его отца и мать все, что не рассказал или не знал граф Аристов.
— Почему ты никогда не рассказывал мне о них? — хмурил Савелий брови, заставляя грозного старика испытывать неловкость. — Почему столь важные для меня вещи я принужден узнавать от генерала полиции, а не от тебя?
— Ну… ты и не спрашивал об этом, — не нашелся более ничего сказать в свое оправдание Парамон Миронович. — А потом, я все ждал подходящей минуты…
— Вот она, самая что ни на есть подходящая минута, — отрезал Савелий. — Говори, я слушаю тебя.
Старый маз вздохнул. Верно, воспоминания для него были не очень приятны.
— С твоим отцом я познакомился на сахалинской каторге. В то время я был «иваном», то есть имел воровскую власть. Тебе, мой сын, трудно об этом судить, но каторга — это тоже жизнь, со своими законами и уставом, которые, чтобы выжить, надобно соблюдать неукоснительно. Иначе — край. Николай же держался особняком. Я, мол, никого не трогаю, и меня никто не смей. Однажды наскочил на него один из «шестерок», денег стал требовать. Так Николай порезал его ножиком и так изящно вывернул ему все нутро, что после этого более его никто не задевал, и он жил сам по себе, ни на кого не оглядываясь. Словом, за себя постоять мог.
