Буало-Нарсежак - Из царства мертвых
Он взял ее руку, прильнул губами к затянутым перчаткой пальцам.
— Не оглядывайтесь, — сказал он, захлопывая дверцу машины.
Он чувствовал себя усталым и умиротворенным, как в те времена, когда ему случалось пробегать весь день по берегам Луары.
Глава 5
Все утро Флавьер напрасно прождал ее звонка. В два часа он отправился на площадь Звезды — обычное место их встреч.
Но она так и не пришла. Он позвонил Жевиню, но тот уехал в Гавр и не собирался возвращаться до завтрашнего утра, часов до десяти.
Флавьер провел отвратительный день. Он плохо спал ночью, задолго до рассвета был уже на ногах и бродил взад-вперед по кабинету, не в силах справиться с терзавшими его видениями. Нет, с Мадлен ничего не случилось. Этого просто не может быть! И все же… Он стиснул кулаки, борясь с паникой.
Ему не следовало признаваться Мадлен в любви! Оба они обманули Жевиня. Как знать, до чего могли довести ее, такую нервную, неуравновешенную, угрызения совести! Он сам себя ненавидел. В конце концов, ему не в чем упрекнуть Жевиня. Тот доверился ему, поручил охранять Мадлен. Пора уже положить конец этой нелепой истории… И поскорее! Но стоило Флавьеру представить, какой будет его жизнь без Мадлен, как у него что-то обрывалось внутри; он беспомощно разевал рот, опираясь рукой об угол письменного стола или о спинку кресла. Хотелось проклинать Бога, судьбу, злой рок, ту тайную силу — как ее ни называй, — из-за которой жизнь была к нему так жестока. Ему суждено вечно быть отверженным! Ведь даже на войне он не понадобился. Он уселся в кресло, на котором в тот первый вечер восседал Жевинь. А не преувеличивал ли он свои несчастья? Ведь страсть, истинная страсть, не могла бы развиться за две недели…
Уткнувшись подбородком в ладони, он пытался трезво проанализировать свои чувства. Что он знал о любви? Он никогда никого не любил. Конечно, он, как бедняк перед витриной шикарного магазина, страстно желал любой видимости счастья, какая только попадалась ему на глаза. Но между ним и остальным миром всегда что-то стояло — что-то холодное и жестокое. И когда его наконец назначили инспектором, он вообразил, что отныне ему придется охранять этот запретный для него мир сверкающего счастья. Это была его собственная витрина. Не задерживайтесь! Мадлен… Нет, только не это! Он не вор! Что ж, тем хуже для него! Придется выкинуть ее из головы! Ах ты, трус! Жалкий тип! Спасовать перед первым же препятствием! Как знать, а что, если Мадлен вот-вот полюбит его?..
— Довольно! — произнес он вслух. — Оставьте меня в покое!
Чтобы немного приободриться, он сварил себе очень крепкий кофе. Прошелся из кухни в кабинет, из кабинета в прихожую. Эта боль, овладевшая им, не дававшая ему свободно дышать, спокойно размышлять, как он привык, — это действительно была любовь. Он чувствовал, что готов совершать ошибки, делать глупости, что, несмотря на подавленное состояние, готов гордиться своим неразумным поведением. Как он мог, видя всех этих людей, приходивших к нему в контору, изучив столько дел, выслушав столько признаний, как он мог ничего не понимать, упорно отказываясь видеть правду? Он только плечами пожимал, когда кто-то из клиентов восклицал со слезами на глазах: «Но я ведь люблю ее!» Ему хотелось сказать в ответ: «Как же вы все смешны со своей любовью! Любовь — это все детские выдумки! Что-то чистое и красивое, но совершенно невозможное! Я не интересуюсь постельными историями!» Глупец!
В восемь часов он все еще был в халате и шлепанцах, с растрепанными волосами и нездоровым блеском в глазах. Он так ни на что и не решился. Позвонить Мадлен он не мог: она ему запретила из-за слуг. А что, если она сама больше не хочет с ним встречаться? Вдруг ей тоже стало страшно? Он рассеянно оделся и побрился. Затем, помимо собственной воли, вдруг решил, что ему необходимо встретиться с Жевинем. Внезапно он почувствовал желание быть искренним — и в то же самое время убеждал себя, что дилемма существует лишь в его воображении, а в действительности ничто не мешает ему добросовестно выполнять поручение Жевиня, продолжая встречаться с Мадлен. И вдруг слабый луч надежды пронзил окутавший его туман. Он заметил, что солнце просочилось сквозь ставни, которые он так и не удосужился открыть. Выключил электричество и позволил дневному свету залить свой кабинет. Надежда возродилась в нем без всякой видимой причины, просто потому, что стояла прекрасная погода, а война до сих пор так и не разразилась. Он вышел из дому, оставив под ковриком ключ для уборщицы и любезно поздоровавшись с консьержкой. Сейчас ему все представлялось простым. Он готов был сам посмеяться над своими страхами. Похоже, он уже никогда не изменится. Вечно будет зависеть от того таинственного маятника, который раскачивался у него в душе, кидая его от страха к надежде, от радости к меланхолии, от сомнений к безрассудной отваге. И так без передышки, без единого дня истинного покоя, внутреннего равновесия. Хотя рядом с Мадлен… Чтобы снова не впасть в смятение, он отогнал от себя мысли о Мадлен. Подобно миражу, перед ним расстилался Париж. Никогда еще солнечный свет не был так ласков, так ощутим — казалось, его можно погладить рукой. Хотелось коснуться деревьев, дотянуться до неба, прижать к сердцу весь огромный город, который потягивался, нежась на солнце. Флавьер всю дорогу шел пешком, не торопясь. В десять он вошел в контору Жевиня. Тот как раз только что вернулся.
— Располагайся, старина… Я освобожусь через минуту, только переговорю со своим замом.
Жевинь выглядел усталым. Пройдет несколько лет, и под глазами у него набрякнут мешки, а щеки сморщатся и обвиснут. Лет в пятьдесят он будет казаться стариком. Подвигая стул, Флавьер ощутил мимолетное удовлетворение при мысли об этом. Жевинь уже вернулся в кабинет, по пути похлопав Флавьера по плечу.
— А знаешь, пожалуй, я тебе даже завидую, — пошутил он. — Я бы тоже с удовольствием проводил каждый вечер, сопровождая повсюду хорошенькую женщину, тем более что это моя собственная жена… Мой образ жизни просто убивает меня. — Он тяжело опустился в кресло, развернув его лицом к Флавьеру. — Ну так что? Как у нас дела?
— Пока все то же. Позавчера были с ней в Лувре. Вчера я ее не видел. Думал, она позвонит. Признаться, начал уже беспокоиться.
— Ничего страшного, — успокоил его Жевинь. — Мадлен неважно себя чувствует. Вот и только что, когда я в перерыв заезжал домой, она была в постели. Завтра, думаю, поправится. Мне, знаешь, не привыкать…
— Она тебе рассказала о нашей прогулке?
— В двух словах. Показала безделушки, которые себе купила… кажется, зажигалку… Выглядела она неплохо.
— Тем лучше. Очень рад.
Флавьер скрестил ноги, небрежно забросил руку за спинку стула. Вновь обретенная уверенность в себе кружила ему голову.
— Даже не знаю, — произнес он, — стоит ли мне продолжать наблюдение.
— Что-что? Только не вздумай все бросить! Сам видел, что она может выкинуть!
— Ну да, — неуверенно сказал Флавьер. — Только вот… Мне неловко сопровождать твою жену… Сам понимаешь… Я кажусь… не тем, кто я есть на самом деле. Короче, если хочешь… в этом есть что-то двусмысленное.
Жевинь схватил нож для разрезания бумаги и принялся сгибать и разгибать его, то и дело покачивая головой.
— А мне, — пробормотал он, — ты думаешь, это нравится? Я ценю твою щепетильность. Но у нас нет выбора. Конечно, если бы я мог уделять Мадлен больше времени, то постарался бы справиться сам. Да вот только, к сожалению, я связан работой по рукам и ногам.
Он отбросил разрезной нож, скрестил руки на груди и, втянув голову в плечи, уставился на Флавьера.
— Прошу тебя, старина, еще две, от силы три недели. При поддержке министерства я к тому времени разверну работу на верфи. Тогда мне придется насовсем перебраться в Гавр. Если добьюсь своего, мне, может, удастся забрать с собой Мадлен. Но до тех пор присмотри за ней! Большего я от тебя не требую… Я отлично понимаю, что у тебя на душе. Думаешь, я не знаю, что за чертову работенку тебе подсунул? Но мне нужно хотя бы еще две недели не думать об этом.
Флавьер сделал вид, будто колеблется.
— Ну, если правда только две недели…
— Даю слово.
— Идет. Я просто хотел, чтобы ты знал мою точку зрения. Не по душе мне эти прогулки. Знаешь, я ведь не железный… Запросто могу потерять голову. Сам видишь, я говорю с тобой начистоту.
Лицо Жевиня окаменело. Таким он наверняка бывает на совещаниях административного совета. Все же он выдавил из себя улыбку.
— Спасибо, — сказал он. — Такого друга, как ты, и не сыскать. Но безопасность Мадлен для меня превыше всего.
— А что, у тебя есть повод чего-то опасаться?
— Нет, но…
— Тебе не приходило в голову, что, если вдруг твоя жена что-нибудь выкинет… как в тот раз… я ведь могу и не успеть?..
