Иван Лазутин - Сержант милиции (Часть 1)
- Товарищ лейтенант, я прошу вас по-человечески выслушать меня, - твердо сказал Захаров, поравнявшись с Гусенициным.
- Делайте свое дело и не суйте нос туда, куда вас не просят. Почему вы оставили дежурное помещение?
Гусеницин встал по стойке "смирно" и, остановив взгляд на пуговице гимнастерки сержанта, не приказал, а скорее прокричал:
- Марш сейчас же на свое место! И чтобы впредь у меня этого не было!
В спокойном состоянии лейтенант старался следить за своей речью, но когда "выходил из себя", то весь его и без того скудный лексикон куда-то точно проваливался и, кроме самых ходовых фраз, вроде: "Ишь вы, пораспущались!", "Вам что здесь - пост или богадельня?!" - на язык ничего не приходило. Пятнадцать лет милицейской службы в столице его чуть-чуть пообтесали, но до шлифовки дело так и не дошло.
- Есть идти на свое место, - козырнул сержант и четко, по-военному, повернулся.
Войдя в дежурную комнату, Захаров застал Северцева сидящим на широкой лавке. Голова его была низко опущена.
- Вы на какой факультет хотите поступать? - спросил он.
- На юридический, - ответил Алексей.
Поднимаясь к майору Григорьеву, Захаров ясно представлял себе холодное лицо декана юридического факультета профессора Сахарова.
Молодой белобрысый сержант Зайчик, дежуривший в приемной начальника и его заместителя по уголовному розыску, бойко доложил о Захарове майору Григорьеву. Возвратясь из кабинета, он молча замер на месте и сделал жест, который делают регулировщики, давая знак, что путь свободен.
Кабинет Григорьева был просторный, с высоким потолком. Окна были распахнуты настежь, отчего весь привокзальный галдеж, бесконечные трамвайные звонки и гудки автомашин, врываясь в комнату, наполняли ее особым гулом, который присущ только большим вокзалам. К этому гулу майор привык и даже считал, что без него живется наполовину.
- Садись, старина, - майор указал сержанту на стул, а сам встал. - Чем порадуешь?
Захаров продолжал стоять. Сидеть, когда начальство стоит, не полагается это правило за годы службы в армии и в милиции вошло у сержанта в привычку.
- Когда же у меня начнется практика, товарищ майор? Время идет.
- Да, время идет. Идет... - думая о чем-то своем, проговорил майор и, подойдя к Захарову, положил ему на плечо тяжелую ладонь. - Чем же думает заняться твоя буйная головушка?
Вопрос для Захарова прозвучал неожиданно. Но решение было уже принято.
- Для начала думаю делом Северцева.
Майор удивленно вскинул свою крупную широколобую голову. Такая прыть сержанта его удивила. Потом удивление на его лице сменилось сочувственной улыбкой, которая означала: "Мальчик, а по плечу ли рубишь дерево? Не надорвешься ли?.." Наконец лицо майора стало строгим, и он продолжал уже сухо и сдержанно:
- Вы знаете, что лейтенант Гусеницин считает нужным дело Северцева приостановить? Пострадавший не может указать даже места, где его ограбили. Вы об этом подумали? - Майор пристально посмотрел на Захарова: - Беретесь за это из чувства антагонизма к Гусеницину? Хотите доказать, что Гусеницин поторопился, что Гусеницин, следователь со стажем, спасовал перед сложным делом? А вот я, мол, всего-навсего студент-практикант - пришел, увидел победил!.. Так, что ли?
- Нет, не так, товарищ майор. Мне кажется, что лейтенант все-таки поспешил с выводами. Еще не все сделано, чтобы прийти к твердому решению о приостановлении дела.
- Что же предлагаете в таком случае вы? Ваше решение?
Глядя прямо в глаза майору, Захаров кратко, но обстоятельно, как рапорт, стал докладывать свой план расследования.
Майор сел и, закрыв глаза широкой ладонью - так он делал всегда, когда о чем-нибудь напряженно думал, - слушал. Высказав свои соображения и планы, Захаров замолк. Молчал и майор. Наконец он опустил ладонь.
- Все это верно, но это трудно. Очень трудно. Кроме официального права на розыск кондукторши, нужны еще большой такт, осторожность, гибкость, а может быть... - здесь майор несколько секунд помолчал, - а может быть, еще и то, что называют талантом располагать к себе людей. Сама, добровольно, кондукторша может и не вспомнить, что сутки назад она везла гражданина с разбитым лицом. Не всякому, скажем прямо, захочется в качестве свидетеля таскаться по милициям, прокуратурам и судам. На поиски кондукторши нужно много времени и воловье терпенье.
Майор вынул папиросу, не торопясь размял ее, прикурил и, сделав глубокую затяжку, пустил красивое кольцо дыма.
- Что ж, сержант, давай приступай. Сталь закаляется в огне, опыт, навыки растут в трудностях.
Майор любил иногда в разговоре вставить какой-нибудь крылатый афоризм или пословицу. Была у него слабость, о которой знала лишь одна жена: с молодых лет он выписывал из прочитанных книг в особую толстую тетрадь пословицы, поговорки, изречения.
Когда Захаров направился к выходу, майор задержал его почти в дверях и предупредил:
- Только одно условие - действуйте не для того, чтобы доказать Гусеницину, а для пользы дела. Помните свой долг.
Сержант молча кивнул головой и вышел.
Как только за ним закрылась дверь, Григорьев позвонил Гусеницину и приказал передать дело Северцева студенту-практиканту юридического факультета университета. Фамилию студента майор не назвал умышленно - он любил сюрпризы даже в работе, если они не мешали делу. На вопрос Гусеницина: "Когда практикант будет принимать дело?" - ответил: "Через тридцать секунд".
Такой ответ озадачил Гусеницина. А через минуту, читая направление, которое Захаров молча положил перед лейтенантом, Гусеницин некоторое время ничего не понимал.
Все случившееся он понял лишь после того, как передал дело Северцева и направился домой.
Проходя мимо старушек с цветами, Гусеницин даже не повернул головы в их сторону. Это великодушие особенно удивило бойкую цветочницу из Клязьмы, прозвавшую его "супостатом".
Вздохнув, она сказала соседке:
- Человеком стал.
Приняв дело Северцева и сдав дежурство, Захаров возвращался домой. По дороге он позвонил Наташе и напомнил ей, что через час будет у нее и они поедут купаться на Голубые пруды.
Был полдень. От горячих каменных стен и раскаленного асфальта в воздухе дрожали волны марева. Над головами прохожих лениво плыли легкие хлопья тополиного пуха, принесенного ветерком со скверика.
На душе у Захарова было легко.
10
Отец Наташи, Сергей Константинович Лугов - генерал-майор танковых войск, погиб в боях под Орлом, когда ей было пятнадцать лет. О героическом подвиге Лугова писали в "Правде". А спустя две недели во всех газетах был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР о посмертном присвоении ему звания Героя Советского Союза.
Известие о гибели Сергея Константиновича сильно потрясло Елену Прохоровну, его жену, и Наташу. Наташа сразу стала как-то взрослей и замкнутей. Плакала она редко, но подолгу и тяжело. Случалось даже, что, обессилев от рыданий, она часами лежала на диване, тревожась, что о ее слезах узнает мать.
Елена Прохоровна также плакала тайком от дочери, когда та была в школе, но по ее опухшим векам Наташа обо всем догадывалась. Так дочь и мать скрывали друг от друга свое большое горе. Семье погибшего была назначена персональная пенсия, на которую Елена Прохоровна и Наташа могли жить вполне обеспеченно.
Медленно, очень медленно выравнивалась их жизнь, но все-таки выравнивалась.
После смерти мужа Елена Прохоровна все чаще стала говорить Наташе, что товарищи во дворе, с которыми она с детства дружила, ей не ровня, что теперь, без отца, при выборе друзей она должна быть особенно разборчивой.
"Дочь погибшего героя-генерала достойна солидной партии", - тайком, про себя решила вдова Лугова и чаще, чем прежде, стала наведываться с Наташей к портнихе.
Когда Наташа заканчивала десятый класс, для выпускного вечера ей сшили такое платье, в котором ей было стыдно появиться среди девочек-одноклассниц. Белое, длинное, с тонкой кружевной отделкой и слегка декольтированное платье преобразило Наташу. В нем она выглядела взрослей, выше, стройней. Не один только Виктор Ленчик не сводил с нее глаз. После игры в "почту" маленькая театральная сумочка Луговой стала полна записок. Многие из них были написаны рукой Ленчика.
Елена Прохоровна никогда в жизни нигде не работала. Прямо со школьной скамьи в двадцать шестом году она вышла замуж за командира батальона Лугова и с тех пор была его преданной женой. Где только не побывала она за многолетнюю военную службу мужа. В Москву Луговы переехали, когда Сергей Константинович дослужился до командира дивизии и был направлен учиться в Академию Генерального Штаба Красной Армии. Это произошло за три года до начала войны с фашистской Германией.
Истосковавшись по оседлой жизни и уюту, Елена Прохоровна почти все деньги убивала на красивую мебель, ковры, картины. Все она делала с душой и не без вкуса. А начав благоустраиваться, она вошла в такой азарт, что Сергей Константинович даже диву дался ее энергии и способностям, оставаясь при этом равнодушным к тому, что появлялось в квартире.
