Андрей Константинов - Полукровка. Крест обретенный
— У меня! — нахмурился старик. — К тебе она не имеет никакого отношения.
— Но я такой же член нашей компании, как все ваши дочери и зятья. И мне глубоко не безразлично, что в ней происходит.
— А должно быть безразлично, — сказал, как отрезал Самвел. — Пока еще хозяин дела я — и никто другой! Ишь, какой шустрый. Еще курицей не стал, а уже яйца несет.
— Но ведь недоволен ситуацией не я один, кирьос — мне уже жаловались Шушик, Эрки, Саломэ, Карл…
— Хватит!!! — Самвел уже занес было кулак, чтобы ударить по мраморному ограждению ротонды, но в последний момент, сдержался, и опустил руку.
— Нет, не хватит, кирьос Самвел! — Савва, всегда говоривший тихо и вкрадчиво, вдруг повысил голос. — Это касается и моих детей, и ваших внуков, между прочим!.. Какая-то проходимка бесстыдно лезет к вам в постель, а все мы должны спокойно на это смотреть! Эти иностранки на все способны ради денег! А если она забеременеет?…
В глазах у Самвела вспыхнули снопы ярких разноцветных брызг, и тяжелая густая волна злобы поднялась в нем. Он прекрасно знал, что это означает: с того самого полдня в доме отца, когда он кинул кувшином в турецкого заптия 9, чувствуя схожий прилив ненависти, он становился невменяем. Сколько раз Самвел страдал от этого в молодости, но и до сих пор, до самой глубокой старости, так и не научился управлять собой. Правда, до сих пор это свойство его характера не доставляло ему проблем, но лишь потому, что причины для таких припадков просто практически исчезли.
И вот теперь, когда этот молокосос оскорбляет ту, что так похожа на его мать, а тем самым — оскорбляет его самого…
— Молчать, проклятый щенок, византийская душонка! — приглушенно выдохнул он и рванулся к греку в классическом приеме уличного драчуна.
Но Савва только сузил глаза и, практически не меняя позы, лишь изо всех оттолкнул старика ногой в грудь. Самвел отлетел и, зацепившись за ступеньку, со всего размаху грохнулся спиной и головой на мраморные плиты. Раздался сухой неприятный звук, как будто треснул спелый арбуз, и из-под седых кудрей засочилась на белый мрамор черная в лунном свете струйка крови.
Грек кошкой спрыгнул на плиты террасы и, словно не веря своим глазам, склонился над стариком. Черные незакрытые глаза не двигались, и в них отражалась утренняя звезда. Он приник к груди старика — но то был уже скорее жест отчаяния, чем необходимости.
А вокруг стояла самая плотная предрассветная тишина, когда еще спят даже птицы, и самые крошечные лесные существа…
* * *Это было хуже чем катастрофа — это было отцеубийство, ибо со дня своей свадьбы Савва Кристионес почтительно называл Самвел-агу отцом.
Ему сделалось страшно. Жизнь, которая до этого момента протекала легко и беззаботно, вдруг дала трещину схожую с той, что кровоточила сейчас на черепе холодеющего на глазах старика. Хотя нет, черные буревестники появились на горизонте Кристионеса еще несколько дней назад. Появились в образе респектабельных незнакомцев, которые подкараулили Савву в афинском ресторане и выложили перед ним фотосвидетельства его бурной молодости. Шантажисты вели себя дерзко и нагло, и Кристионес ничуть не усомнился в том, что у них могут быть и другие, компрометирующие его материалы. Даже страшно подумать, какой скандал закатила бы его благоверная, узнав, что в далекой России он прижил себе ребенка и столько лет скрывал это от нее. А уж возможную реакцию на это со стороны отца и представить невозможно. Да теперь и не получится, поскольку старик теперь мертвее мертвого. И убил его он, Савва Кристионес.
Хотя, почему собственно он? Его убил рок, фатум, случай. Но кто сказал, что рок не может являться к нам в женском обличьи? Особенно к такому сладострастному грешнику, каковым наверняка был покойный? Незнакомцы приказали, чтобы Савва инсценировал кражу с участием русской гостьи. Ну так будем считать, что он с лихвой перевыполнил эту задачу. Уж теперь-то они наверняка от него отстанут. И вообще, как говорится, нет худа без добра. Со смертью Самвел-аги перед Саввой наконец открываются новые бизнес-перспективы. И, чем черт не шутит, почему бы ему не попробовать побороться теперь с остальными наследниками за право персонального управления империей «Фюмэ»?
Эта нехитрая мысль немедленно завладела всем сердцем Кристионеса. Его пальцы перестали нервно дрожать, а мозг сделался холодным и заработал исключительно в рациональном направлении. Воровато оглянувшись по сторонам, Савва ловким движением сдернул со скрюченных в последнем движении жизни пальцев покойник массивный бриллиантовый перстень и огромными прыжками помчался к вилле.
Пройдя боковым входом, он неслышно взлетел на третий этаж и, затаив дыхание, открыл дверь в студио. Самсут спала без одеяла, как подросток, повернувшись на живот и подтянув одну ногу к груди. Какое-то мгновение грек даже заколебался: а не плюнуть ли на всё, и не упасть ли прямо сейчас на это сладкое зрелое тело? Но, разумеется, это было бы полным безумием. «Эх, жалко, старик пришел так поздно — в противном случае у меня хватило бы времени и на то, и на другое», — с сожалением подумал Савва. Затем, пошарив взглядом по студио, нашел на столике маникюрные ножницы.
Всё остальное было делом одной секунды: пепельная прядь незваной гостьи оказалась у него в руках, а перстень старика — в сумочке Самсут. Уже уходя, он увидел, как что-то блеснуло на туалетном столике у входа — то была золотая зажигалка, недавно подаренная Самвелом своей новой пассии. «Все те, кто по молодости в грязи валялся, к старости начинают сорить деньгами, — невольно вздохнул Савва, вспомнив, как возмущалась этим подарком Манушак, и с удовлетворением и чувством выполненного долга прихватил с собой и этот восьмигранный кусочек золота. — А теперь надо поторопиться! Пока неугомонная Сато не проснулась, поднятая своим проклятым чутьем!»
Он вышел на свежий воздух. Вилла по-прежнему стояла, погруженная в темноту. На ходу Савва вытащил из кармана пачку сигарет «Митос», которые иногда покуривал и старик, отдыхая от сигар, вытряхнул сигарету и аккуратно положил туда пепельный локон, побоявшись, что вложить волосы просто в пальцы не удастся. Впрочем, уже у самого трупа его эстетическое чувство все же воспротивилось задуманному: женский локон, отдающий сигаретами — фи, дурной вкус!
Савва вытащил тонкую прядку и ловко пихнул ее в нагрудный карман рубашки Самвел-аги. При этом его движении тяжкий вздох вырвался их груди старика. Савва отпрянул в ужасе, но быстро сообразил, что этим своим движением он просто помог выйти последнему воздуху, который еще оставался в легких мертвого старика.
— Тьфу, рюпос! — чертыхнулся грек и прикинув куда бы могла упасть брошенная женщиной в разыгранном возмущении зажигалка, устроил ее не далеко, не близко, а как раз так, чтобы ее нашли, но не сразу, в траве лимонной мяты…
* * *Самсут в эту ночь снился страшный сон: где-то под самыми небесами пронзительно и противно выла военная труба, а вокруг грохотала барабанная дробь, сыпавшаяся на маленькую деревенскую площадь черным градом. И град этот становился все сильнее, все гуще. Наконец, он превратился в безумно дикий рев, а изнутри домов на площади которому вторили отчаянные крики, грохот и звон разбиваемой посуды. Потом окна вдруг распахнулись настежь и из них полетели ковры, одеяла, подушки, циновки, иконы, зеркала, лампы, кувшины, посуда. Всё это с дребезгом разбивалось на мелкие осколки, и осколки эти со свистом улетали в бездонное небо, в котором по-прежнему, мучая слух и душу, гремела воинственная музыка даулов 10.
Самсут открыла глаза и некоторое время все никак не могла понять, почему вся эта какофония не улетучилась враз, как это обычно всегда бывает после пробуждения. На этот раз всё было наоборот — ощущение какой-то дикой суеты вокруг не проходило, а лишь усиливалось. Вдруг она явственно поняла, что находится в своей комнате не одна, и услышала резкий окрик:
— Лежать, не двигаться!
Поначалу ей показалось, что это все еще продолжается неприятный сон, который всего лишь принял несколько иное направление. Однако громкий властный голос говорил по-английски, а прикосновение холодных рук было слишком реальным. Ее, полуголую, деловито обыскивала женщина в форме, а в это время остальные двое полицейских ловко обшаривали студио. Один из них вытащил из ее сумочки бриллиантовый перстень, который она сама еще вчера вечером, прощаясь, видела на левой руке Самвела.
Через несколько минут Самсут все-таки пришла в себя и, сев на кровати, довольно жестко потребовала сказать, что, собственно, происходит.
— Вы обвиняетесь в убийстве господина Самвела Тер-Петросяна!
Самсут покачнулась. В первые секунды она поняла не всю фразу, а только то, что Самвел убит. По какой-то странной игре судьбы или природы, подобно тому как он увидел в ней воплощенную память о своей так рано ушедшей в небытие матери, так и Самсут в конце концов начала чувствовать в нем лишь только несколько раз виденного ею родного деда, о котором всегда мечтала. Конечно, в глубине души она понимала, что со стороны Самвела за их отношениями так или иначе стоит чувственность. Да и сама она порой не могла не признать, что в старике все еще горит если не чисто мужская привлекательность, то во всяком случае — сильное обаяние. Им было непросто, но хорошо друг с другом. Самвел часто мог бросить дела и повезти ее куда-нибудь на Санторин, который так любил Наполеон, или на Сарос, похожий на удивительный лиловый цветок, чудом поднявшийся посреди моря. Они поднимались к Парфенону, и он объяснял ей, что вся прелесть храма заключается в том, что в нем нет ни одной правильной линии, все они немного изогнуты, скошены, выпуклы или вогнуты, что и создает ощущение жизни и легкости. А самое главное — он много рассказывал ей об Армении, о той настоящей Армении, которая оказалась когда-то под пятой османов. Эти рассказы были увлекательными и жуткими, но Самсут впивала их, как впивают чистую родниковую воду — и глаза ее становились ярче, спина прямей, а лицо нежнее. И, засыпая, она часто повторяла так понравившееся ей стихотворение, которое старик читал ей на ночь вместо «спокойной ночи»:
