Таинственные расследования Салли Локхарт. Рубин во мгле. Тень «Полярной звезды» - Филип Пулман
Но это не имело никакого значения.
Впервые со вчерашнего дня она позволила себе подумать о Фреде. Что бы он сделал, столкнись с настолько превосходившей его силой? О, это она знала: он бы хладнокровно оценил расстановку фигур, и если бы противник оказался сильнее – что ж, он бы просто принял это во внимание. Колебаться бы он не стал, лишь рассмеялся бы радостно и все равно бросился в атаку. Боже, как она любила эту его холодную отвагу! Никакого безрассудства, никогда – он всегда все понимал, словно жил более осознанной жизнью, чем кто угодно в этом мире. Он всегда знал… Для того, что он сделал в горящем доме, была нужна храбрость. Так много храбрости!
Она споткнулась и вдруг беспомощно заплакала – на темной тропинке, вцепившись в свой саквояж, сотрясаясь от душивших ее рыданий, а лакей стоял чуть поодаль, держа фонарь. Через минуту (две? три?..) она взяла себя в руки, промокнула глаза изорванным платком и кивнула в знак того, что готова идти дальше.
Да, думала она, именно так Фред бы и поступил: оценил силы и все равно напал, и сделал бы это весело. Вот и она так поступит – потому что любит его, любит милого Фреда. Она сделает это, чтобы быть достойной его. Она выйдет на Беллмана, хотя сама смертельно этого боится. Она будет, как Фред, и не выкажет страха, хотя с каждым шагом страх все сильнее вгрызался в ее внутренности. На самом деле она едва переставляла ноги.
Но все-таки переставляла. И так, с высоко поднятой головой, с мокрыми от слез щеками, Салли поднялась по ступеням вслед за лакеем и вступила в жилище Акселя Беллмана.
Утром в воскресенье Джим Тейлор проснулся с мигренью и обнаружил, что вдобавок еще и ногу просто разрывает от боли. Кое-как усевшись на постели, он с удивлением осознал, что нога до колена в гипсе.
Обстановка вокруг была незнакомая. С минуту он вообще ничего не мог вспомнить. Затем память вернулась – какая-то ее часть, – и он рухнул обратно в подушки и закрыл глаза, но лишь на мгновение. Фредерик пошел обратно за этой сумасшедшей сукой, Изабель Мередит… Он, Джим, стряхнул с себя не то Уэбстера, не то Маккиннона, а может и еще кого-то, и хотел ринуться следом… Тут воспоминания обрывались.
Он снова сел. Кровать стояла в удобной, даже роскошной комнате, которую он видел впервые в жизни. За окном шумела улица, катились экипажи, раскачивалось дерево… Да где же он, черт побери?
– Эй! – заорал Джим.
Рядом с кроватью обнаружился шнурок звонка, за который он резко дернул, потом попытался спустить ноги с постели, но боль в два счета заставила его отказаться от этой идеи, и он снова закричал:
– Эй! Фред! Мистер Уэбстер! Кто-нибудь!
Дверь отворилась, в комнату вошел представительный человек в черном. Джим узнал его: это был Лукас, камердинер Чарльза Бертрама.
– Доброе утро, мистер Тейлор! – приветствовал он Джима.
– Лукас! – воскликнул Джим. – Стало быть, я у мистера Бертрама?
– Совершенно верно, сэр.
– А времени сколько? Давно я тут валяюсь?
– Сейчас почти одиннадцать часов, мистер Тейлор. Вас принесли сюда примерно в пять утра. Насколько я могу судить, вы были без сознания. Как изволите видеть, доктор уже занимался вашей ногой.
– А мистер Бертрам здесь? Или мистер Гарланд? И мистер Маккиннон – он где?
– Мистер Бертрам помогает на Бёртон-стрит, сэр. Где находится мистер Маккиннон, я не знаю.
– А что насчет мисс Локхарт? И Фредерика – молодого мистера Гарланда? С ним все в порядке?
Тень сострадания промелькнула на невозмутимом лице Лукаса, и сердце Джима словно стиснула перчатка из холодной стали.
– Мне очень жаль, мистер Тейлор. Мистер Фредерик Гарланд погиб, пытаясь вывести из дома молодую леди…
Комнату вдруг будто заволокло водяной пеленой. Джим упал назад и только услышал, как за Лукасом тихо закрылась дверь. Он плакал и плакал, воя от бесконечного, всепоглощающего горя; рыдания перемежались воплями отрицания и гнева. Джим отрицал, что плачет, отрицал, что Фред умер, отрицал, что Беллману это должно сойти с рук – потому что он знал, как и почему все произошло. Беллман убил Фредерика! Это так же верно, как если бы он всадил ему нож прямо в сердце. Клянусь богом, он за это заплатит! Как же это могло случиться с Фредом – после всех драк, из которых они вместе вышли невредимыми, после того, как дразнили друг друга, и издевались, и хохотали…
Последовал еще один шквал рыданий. В пьесах, которые Джим писал и читал, мужчины никогда не плакали… Зато в реальной жизни они плакали, да еще как. Его собственный папаша рыдал, когда чахотка унесла его жену, мать Джима (Джиму тогда исполнилось всего десять лет)… И сосед, мистер Соломонс, тоже плакал, когда домохозяин вышвырнул его семейство из дому и бросил на улице – рыдал и клял мерзавца на чем свет стоит. И даже Дик Мейхью, чемпион в легком весе, плакал, когда проиграл титул Бобу Горману. Нет в слезах никакого стыда, только честность.
Он позволил приливу пронестись над ним и отступить. Снова сел. Снова дернул за звонок. Не обращая внимания на боль, свесился через край, опустил ноги на пол. Через секунду в дверях возник Лукас с подносом.
– Мисс Локхарт, – сказал Джим. – Вы знаете, где она?
Лукас водрузил поднос на столик у кровати, потом переставил его поближе к Джиму, который только сейчас заметил, что облачен в ночную рубашку Чарльза. На подносе были чай, тост, яйцо.
– Кажется, мистер Бертрам говорил, что она покинула Бёртон-стрит вскоре после того, как пожарные вытащили тело мистера Гарланда, сэр. Куда она отправилась, не могу знать.
– А Маккиннон? Извините, Лукас, если я вас уже спрашивал. Я несколько не в себе. Что вам известно о том, что случилось?
Пока Джим пил чай и намазывал маслом тост, Лукас стоял рядом и пересказывал события. В пять утра Уэбстер прислал сообщение, прося помощи. Чарльз тут же помчался на Бёртон-стрит, где и нашел Джима: тот срочно нуждался в медицинской помощи после того, как свалился с веревки из простыней, пытаясь взобраться обратно, за Фредериком. Чарльз отправил его домой, к Лукасу, и вызвал доктора. Сам он, по-видимому, до сих пор на Бёртон-стрит, с Уэбстером, где и пробудет еще некоторое время.
