Михаил Литов - Московский гость
- Зачем же ты унижаешься, Леонид Егорович, - не удержался, вставил наконец Антон Петрович. - Нельзя, это нехорошо... держи себя в руках!
- Держал! Больше не могу! Я тоже человек! Я требую снисхождения и милости!
Леонид Егорович, которого просто заклинило на ужасной мысли, что с ним поступили крайне несправедливо и что у него едва ли остались надежды на лучшее будущее, причитал и дальше, но Антон Петрович уже не слушал его. Из его памяти как-то ускользнул прогноз Кики Моровой, что уже завтра его друг проснется нормальным человеком. Он даже, пожалуй, знал наверняка, что Леонид Егорович действительно лишился всех шансов вернуть себе былой облик и что связано это с происходящими в городе переменами, с исчезновением Кики Моровой и стоящим теперь на очереди исчезновением Пети Чура, а также, очевидно, и всех остальных пособников мэра, не исключая и самого Волховитова. Кому в подобной суматохе до маленькой обиды какого-то дурацкого Красного Гиганта? Антон Петрович жалел друга, но его плач и жалобы, его униженные просьбы были ему неприятны, сам он вел себя куда достойнее, когда соглашался в больнице на сделку с Петей Чуром, хотя о самом этом факте предпочитал не вспоминать. Сейчас он думал о том, что будет завтра с ним, когда он проснется не просто в новом городе, потерявшем своих правителей, а в городе, где он уже никогда не встретит Кики Морову.
И это пробуждение представлялось ему немыслимо отдаленным, пунктом на столь дальней дороге, что и конца ей не было видать, она терялась не то в тумане, не то в какой-то паутине, по странной прихоти видения символизирующей время. И сам он проснется уже не сегодняшним человеком неопределенного возраста, полным сил и готовности влюбляться, прожигать жизнь и жить в свое удовольствие. Его будущее, неизбежное и, невзирая на всю дальность дороги, близкое, именно в усеченности и высыхании, в том, что он станет субъектом смехотворных размеров, без определенных занятий и заметного лица, тщедушным, нервным, бесполезным, с поредевшими волосами, с мхом в ушах и вечной щетиной на щеках, с прошлым, о котором никто, кроме него, ничего не будет помнить. Возможно, он уже стал таким человеком. И что же он помнит о своем прошлом? Вопрос лучше поставить так: что из его прошлого достойно упоминания? Что он расскажет своим внукам? Что когда-то был режиссером театра, потом политиком, стал эстрадным борцом, клоуном? И любил фантастическую женщину?
Странным образом он ощущал, что все это уже действительно в далеком прошлом и что воспоминания о таком прошлом не способны ни в ком пробудить никаких ярких ассоциаций. Даже в нем самом, для него это тоже довольно-таки тусклые страницы каких-то незавидных событий. Впрочем, для окружающих вообще ничто, как если бы он потерял свое поколение, современников и очутился среди людей далекого будущего, в которых его рассказы не отзываются хотя бы эхом чего-то прочитанного в книгах или в учебниках истории. Неужели Кики Морова сказала правду: люди начисто позабудут короткую эру правления Волхва?
Но как такое возможно? И все же дело не в окружающих, среди которых он, может быть, только по случайности заблудившийся человек, а в нем самом, в том провале, которым стало для него самого время его страданий и любви. Он помнит это время, но оно не мучит, не прожигает его, он не вздрагивает и не просыпается среди ночи, внезапно вспомнив что-то из той поры. Оттого ли так, что он внезапно состарился, оскудел, растерял взволнованность и не обрел ничего, кроме безразличия?
Нет, повинны в этом забвении, а следовательно и безразличии, все-таки именно окружающие. Он что-то помнит и этим лучше их, не помнящих ничего. Благодаря этому он неизмеримо выше их. Но в высшем смысле достигнутое все же никакая не высота, оно возвышает его над толпой беспамятных, безмозглых, фактически безголовых, но не возвышает его лично, не возносит его дух, не позволяет дотянуться до совершенства, которое погрезилось ему, когда он мечтал погибнуть, исчезнуть вместе с исчезающей Кики Моровой.
Антон Петрович не хочет быть таким. Ему стыдно жить в пыли забвения, в этой пустыне, где зной высушил всю влагу и все превратил в песок, в этом провале, где смутные тени неких обитателей мнят непознаваемым провалом собственное недавнее прошлое. Антон Петрович находит зазорным для себя с такой тусклой ленью, с такой бесцветной тоской припоминать происходившее с ним вчера, жить настоящей минутой, жить не для чего иного, чтобы только жить, не иметь живого отклика в душе на воспоминания, которые по праву следует назвать светлыми. Какой стыд, позор и мрак! И если он лишен возможности быть другим, если быть нынешним его заставляет собственный одряхлевший, поизносившийся организм, в котором душа едва держится и служит разве что бесполезным придатком, он предпочитает убить себя.
Решение созрело мгновенно, по правде сказать, была прямая дорога в пропасть, а не мысль с ее хрупкими и призрачными построениями. Антон Петрович запищал тонко, словно комар, подбежал к гранитным перильцам набережной, перемахнул через них и кинулся в реку. Быстрое течение понесло его. Он отнюдь не попал сразу в объятия избавительницы смерти, а если и рассчитывал, что умрет от одного соприкосновения с водой, то этим надеждам не суждено было сбыться, как и тем, что он разобьется о кстати подставившееся дно. До дна он не достал вовсе, какая-то сила легко, играючи вытолкнула его на поверхность, и он поплыл, не прилагая почти никаких усилий, в серых сумеречных водах, мутных и грязных. Но оставшиеся на берегу понимали грозившую ему опасность и не отрывали глаз от его головы, стремительно превращавшейся в точку. Леонид Егорович умолк и застыл, как изваяние, а Мартын Иванович закричал, замахал руками, призывая помощь. Григорий же развел руки в стороны, давая понять, что летописец знатно ошибся, если вздумал адресовать ему свои человеколюбивые кличи.
Вдруг нечто широкое и плоское, с маленькой хищной головкой и каким-то подобием крыльев по бокам, мясисто шлепнувшись на тротуар, вышмыгнуло у них из-под ног, перевалилось через перила и целеустремленно помчалось по воде вслед за самоубийцей. Безусловное отсутствие Пети Чура на набережной заставляло предполагать, что именно его настигло это умопомрачительное превращение и не кто иной как он затем порадовал взоры очевидцев сверхскоростным движением по воде как посуху в образе некоего крылатого ската. Нагнав Антона Петровича, это быстро освоившееся с водной стихией чудище нырнуло под незадачливого утопленника, бережно объяло его, облепило в точном соответствии с контурами тела и уже с какой-то властностью повлекло на себе, но не прямо и тем более не ко дну, а принявшись с игривостью выписывать на реке причудливые зигзаги. Антон Петрович, даром что ужаснулся, цепко запустил пальцы в мягкое тело спасителя, чтобы удержаться на нем при той невероятной гонке, которую новоиспеченный скат затеял явно в свое удовольствие. Артиста заставила содрогнуться от отвращения вдруг возникшая над поверхностью воды и замаячившая перед ним носом его удивительного корабля птичья головка этого чересчур подвижного существа. Но, стыдясь своего страха, смущенный тем, что на виду у своих спутников предпринял попытку самоубийства, однако не разбился насмерть и теперь плывет Бог весть на чем по речной глади, он только засмеялся, словно от щекотки, и с упреком вымолвил, нервно хихикая:
- Ну перестань! Что ты делаешь? Оставь меня...
Бывший Петя Чур, сподобившийся великого таланта к маневрам на водных просторах, еще немного повальсировал, а затем с обескураживающей внезапностью свернул к берегу, на котором стоял кремль, и, непостижимым образом спружинив, выбросил на него Антона Петровича словно из пращи. После этого деяния он нырнул в воду и больше не показывался. А кричащий от ужаса Антон Петрович, не имея ни малейшей возможности своевременно выйти из горизонтального положения, пропахал носом пляжный песок, заехал в густые заросли у кремлевской подошвы и прекратил вынужденное движение лишь тогда, когда древние стены поднялись у него на пути непреодолимой преградой.
________________
Убедившись, что жизни Голубого Карлика больше не угрожает опасность и помощи Красного Гиганта, побежавшего к мосту, чтобы перебраться на противоположный берег, будет с него довольно, Чудов и Шуткин продолжили свою прогулку.
- Вы видели все собственными глазами, - вдруг закипятился Мартын Иванович, сбился с шага и стал продвигаться на манер раненого таракана. На ваших глазах этот молодой человек... а его принадлежность к штату мэрии, полагаю, не подлежит сомнению... превратился в... в... в... одним словом, в ископаемое, в нечто такое, во что мы с вами... никогда, никогда! Летописец потряс кулачками. - Я подчеркиваю, не вызывает никаких сомнений, что превращение произошло именно с ним... Иначе как вы объясните его исчезновение и одновременное появление того самого существа, назвать которое точно и определенно, даже в мифологическом смысле, я не берусь? Так какие же еще доказательства нужны вам, Григорий?
