Роберт Уилсон - Севильский слепец
Хавьер опустошил стакан. Чем больше отвратительный дух прочитанного расползался по комнате, тем чаще он подливал себе виски и в конце концов опьянел. Чувство торжества улетучилось. Его лицо уподобилось расплывшейся от жары резине. Вокруг ног валялись фотокопии, выпавшие из его ослабевших пальцев. Голова склонилась к плечу. Шея хрустнула в попытке приподняться, пока он еще инстинктивно сопротивлялся сну и всему, что там его подстерегало, но изнеможение — физическое и душевное — победило.
Во сне Хавьер увидел самого себя спящим, но не взрослым, а ребенком. Он ощущал спиной тепло, лежа под надежным укрытием противомоскитной сетки. Он пребывал в состоянии полудремы, которое не мешало ему осознавать, что его спину греет солнце, и различать сквозь полуопущенные веки топорщащуюся у лица кисею на фоне белой стены. Детское счастье екнуло у него в груди, когда он услышал голос матери, зовущей его по имени:
«Хавьер! Хавьер! Despiertate ahora, Хавьер!»[126]
Он мгновенно проснулся, так как был уверен, что она окажется здесь, в его комнате, и он будет счастлив и любим.
Но ее не оказалось. Какой-то миг все вертелось у него перед глазами, прежде чем обрело очертания. Он опять сидел в кабинете на стуле, но только не на своем. Это был стул с высокой спинкой из столовой, и он не мог подняться с него, так как что-то удерживало его за шею, запястья и лодыжки. Босые ноги стояли на холодных плитках пола.
33
Понедельник, 30 апреля 2001 года,
дом Фалькона, улица Байлен, Севилья
Со стола перед ним все исчезло, не было и картин на стене.
— Проснулись, Хавьер? — произнес голос за его спиной.
— Проснулся.
— Если попробуете закричать, мне придется заткнуть вам рот твоими же носками. Так что будьте благоразумны.
— Я не в том состоянии, чтобы кричать, — ответил Фалькон.
— Неужели? — сказал голос. — Я вижу, вы занимались чтением. Ну и как, прочитали?
— Прочитал.
— И что же вы думаете о великом Франсиско Фальконе и его надежном агенте, Районе Сальгадо?
— А как ты считаешь, что я могу о них думать?
— Скажите, я хотел бы это услышать.
— Я уже догадывался, что он был гнилой личностью… Я нашел в его мастерской те пять жутких холстов… а теперь… я в этом уверен. Я до сих пор не знал, что он был еще и мошенником. Теперь он для меня однозначно мерзавец, и больше ничего.
— Люди весьма снисходительны к гению, — сказал голос. — Ваш отец это понимал. В наши дни, если ты гений, тебе позволено даже насиловать и убивать. Почему мы все прощаем тому, кого Бог наделил талантом? Почему мы миримся с заносчивостью и грубостью какого-нибудь дурака футболиста только потому, что он гениально забивает голы? Почему мы закрываем глаза на пьянство и грязные связи поэта, пока он дарит нам прекрасные стихи? Почему мы все спускаем гениям?
— Да потому что лень связываться, — ответил Хавьер.
— Ваш отец был прав, — произнес голос. — У вас действительно своеобразный взгляд на вещи.
— Когда он тебе такое сказал?
— Это есть где-то в его дневнике.
— Он всегда говорил мне, что я благословлен нормальностью.
— Просто у него были кое-какие подозрения.
— Какие, например?
— Все по порядку, — заявил Серхио.
— Ну так давай, устанавливай порядок.
— До какой подлости, по-вашему, мог опуститься ваш отец? — спросил голос. — Пока нам известно, что он был убийцей, контрабандистом, развратником, мошенником и вором. В мире полно людей такого сорта. Это обыкновенные мерзавцы. Что же выделяло его из их ряда?
— Мой отец был наделен харизмой. Он был обаятелен, остроумен, интеллигентен…
— Никакой вампир не станет ходить по улицам, роняя с клыков кровь, — сказал Серхио. — Ему приходится быть двуличным, иначе общество сразу же отторгнет его.
— Отец понимал, что человеческая натура двойственна, что добро и зло сосуществуют в каждом из нас…
— Это отговорка, Хавьер, — сказал голос. — Не это делало его исключительным.
Фалькон дернулся, и путы натянулись, послав в мозг болевой импульс.
— Он святотатец, — сказал Хавьер.
— Обычное дело.
— Он предатель.
— Ничего особенного, но уже теплее, — произнес голос. — Постарайтесь придумать что-то выдающееся, из ряда вон выходящее…
— Не получается. Может, тебе это лучше удастся. Ты выведываешь о людях такое, что повергает их в смертельный ужас. По-моему, вот это и есть нечто выдающееся.
— Вы считаете меня настоящим злодеем?
— Ты убил трех человек самым зверским…
— Я не убивал.
— Значит, ты сумасшедший, и нам не о чем разговаривать.
— Рамон Сальгадо предпочел повеситься, чем слушать свои музыкальные записи.
— Выходит, ты тут совсем ни при чем?
— Рауль Хименес так бился и корчился в своем кресле, что сам замучил себя до смерти.
— А как насчет безобидной Элоисы?
— О, я, возможно, просто не признаю некоторых вещей… как и вы.
— Это вина не ее, а общества, — сказал Хавьер, закрывая тему.
— Давайте без банальностей. Я здесь не для того, чтобы выслушивать избитые истины. Мне нужны творческие идеи.
— Тогда тебе придется мне помочь.
— Как по-вашему, кто любит или любил тебя?
— Моя мать любила меня.
— Верно.
— Моя вторая мать любила меня.
— Как трогательно, что вы не называете ее мачехой.
— И — нравится это тебе или нет — мой отец любил меня. Мы любили друг друга. Мы были очень близки.
— Правда?
— Он сам мне говорил и даже написал об этом в письме, которое лежало вместе с дневниками.
Последовала пауза, во время которой информация переваривалась.
— Расскажите мне об этом письме, — сказал наконец голос. — Я не видел его.
Хавьер дословно пересказал письмо.
— Очень интересно, — произнес голос. — И что же вы вынесли из этого документа, Хавьер?
— Отец мне доверял. Он доверял мне больше, чем моему старшему брату и сестре.
— Любопытно, что он поручил вам судьбу своих картин, — сказал голос. — О чем, по-вашему, он думал, когда представлял, как вы читаете это письмо в кладовке, в окружении его жалких попыток скопировать шедевры моего деда?
— Твоего деда? — пробормотал Хавьер, чувствуя, как пот заливает его лицо.
— А каким числом помечено письмо? — произнес голос. — Когда он его написал?
— За день до смерти.
— Удивительное предвидение!
— У него уже был один инфаркт.
— А что там с его завещанием? Каким числом оно датировано? — спросил голос.
— Он составил его за три дня до смерти.
— Полагаю, что это совпадение не такое уж и странное.
— Что ты имеешь в виду?
— Где нашли вашего отца после второго инфаркта?
— Внизу, рядом с лестницей.
— Он наверняка уже заметил, что часть дневников исчезла и что он на грани разоблачения, — сказал голос. — Как легко броситься на твердый мрамор и перевалить это все на своего любимого сына!
Хавьер онемел. Голова у него начала пухнуть, перекрытия памяти прогнулись под старым грузом.
— Да, осознание идет медленно. Очень медленно. Преодоление стены отрицания дается с трудом, — продолжил голос. — Но у нас нет времени. Объясните мне, почему же все-таки ваш отец хотел, чтобы вы прочли его дневники?
— Он этого не хотел. В письме об этом ясно сказано.
— О чем там ясно сказано? — резко спросил голос. — Неужели он мог рассчитывать, что вы, детектив, выкинете это письмо и спокойно проживете остаток жизни в неведении?
— А почему нет?
— Послушайте, Хавьер, я, так и быть, подскажу вам. Этим письмом отец велит вам прочитать дневники. Зачем ему это понадобилось?
— Чтобы… чтобы я разделил с ним муки его злосчастной жизни?
— Это что, фраза из какого-нибудь фильма? Из слащавой голливудской мелодрамки? — насмешливо поинтересовался голос. — Избавьте меня от подобной чепухи, Хавьер. Итак, скажите мне, зачем… сейчас я разговариваю, как ваш отец с Сальгадо… зачем ему понадобилось, чтобы вы прочли эти дневники?
— Может, чтобы я возненавидел его?
— Вы умиляете меня, Хавьер. Зачем ему было превозносить ваш профессиональный талант и говорить, что он пригодится для поисков изъятых частей дневника?
Хавьер яростно гнал от себя вспыхнувшую в мозгу мысль. Даже теперь он отчаянно цеплялся за то единственное, что у него оставалось — веру в любовь отца, сопровождавшую его в течение сорока трех лет жизни. Даже в любви подлеца тяжело разувериться.
— Я немного помогу тебе, Хавьер, — сказал Серхио. — Я не стану читать тебе все подряд… только ключевые эпизоды. Ты готов?
«7 апреля 1963 года, Нью-Йорк
По дороге в Нью-Йорк Сальгадо предложил мне, прежде чем выставить последнюю Фальконову «ню», опубликовать мои дневники. Меня разобрал нервный смех. Какое бы это было фантастическое разоблачение! Я хохотал, будто заходясь икотой. Эту идею ему наверняка внушила Мерседес. Я видел, как они о чем-то шушукались, и М. уже несколько раз пугала меня, подкрадываясь сзади, когда мне приспичивало опорожнить душу. (У нее есть пара очень мягких и бесшумных золотых сандалет, и мне придется теперь разбрасывать вокруг ореховую скорлупу, чтобы слышать, как она подходит.) Я ответил Сальгадо категорическим «нет», что его еще больше возбудило.
