Аркадий Адамов - Личный досмотр. Черная моль
Свекловишников, не отвечая, настороженно застыл в углу, по-бычьи склонив большую, шишковатую голову, и в упор, не мигая, смотрел на Фигурнова.
— Есть еще один момент, — продолжал Фигурнов, многозначительно подняв палец. — Коршунов стал носить новую шапку. Но об этом я позволю себе сказать ниже. Сейчас я хочу предложить вам, уважаемые друзья, один ход, эффектный и неожиданный, так сказать, ход «конем».
Фигурнов на секунду умолк, обведя взглядом обоих своих слушателей, затем с прежним пафосом продолжал:
— Осмелюсь заметить, я не случайно задавал вам вначале столько на первый взгляд несущественных вопросов. Подведу некоторые итоги. За последнее время в МУР вызывались среди прочих закройщица Голубкова и начальник цеха Жерехова. Все это просто великолепно, смею вас уверить!
Он снова умолк, делая эффектную паузу. Свекловишников напряженно сопел в углу, силясь понять, куда клонит Фигурнов, и, наконец в недоумении скосил глаза на Плышевского. Тот сидел с невозмутимым видом, потирая широкий бритый подбородок.
— Теперь вопрос к вам, уважаемый Тихон Семенович. — Фигурнов повернулся к Свекловишникову, сделав широкий жест рукой и как бы приглашая того вступить в разговор. — Что представляет из себя ваш начальник главка Чарушин?
— Степан Григорьевич? — неохотно переспросил Свекловишников. — Крепкий мужик, напористый и с этим, с самолюбием. Своих в обиду не даст. Ну, и за ошибки и особенно за план спуску от него тоже не жди. А уж ежели про наши дела узнает…
— Докладывать не собираемся, — оборвал его Фигурнов. — Итак, отмечаю три пункта: самолюбив, своих в обиду не даст, очень болеет за план. Та-ак, а теперь разрешите сообщить, что мною задумано, — торжественно произнес Фигурнов. — Такого хода и не ждут уважаемые деятели с Петровки. Это будет для них вроде водородной бомбы.
Сделав еще одну паузу, Фигурнов продолжал, хитро щуря свои черные проницательные глаза и еще энергичнее жестикулируя рукой. По мере того, как он говорил, на длинном, костистом лице Плышевского все отчетливее проступала довольная усмешка. Даже мрачный Свекловишников слушал его с нескрываемым уважением.
— Итак, — закончил Фигурнов. — Ты, Олег Георгиевич, берешь на себя Привалова, вы, Тихон Семенович, — верха. А текст этого документа подготовлю лично я. Ну, как ваше просвещенное мнение?
Плышевский развел руками.
— Гениально. Другого слова не подберу. Действительно ход «конем», и сокрушительный.
— Можно попробовать, — буркнул Свекловишников.
— Благодарю, благодарю, — галантно раскланялся Фигурнов, приложив руку к груди. — Ну-с, а что касается Коршунова, то это особая статья. Есть у меня один планчик… Но тут еще надо подумать. Дело слишком серьезное и тонкое… И последнее. В дальнейшем работать так грубо просто невозможно. Это, я бы сказал, даже стыдно при вашем-то опыте. — Он посмотрел на Плышевского. — Короче говоря: с сегодняшнего дня «левака» на машинах не должно быть. Это раз. В магазины завозить товар только отличного качества. Это два. Но я отнюдь не требую свернуть все операции, отнюдь. Вы меня понимаете?
На том и порешили.
Плышевский взглянул на часы.
— Одиннадцать. Мы как раз уложились в регламент. Скоро приедет Розик. С подругами. — И он игриво прищелкнул пальцами.
— Я пошел, — сумрачно объявил Свекловишников и неуклюже заворочался в своем углу. — Пора мне.
— К своей Полине Осиповне, конечно? — насмешливо спросил Плышевский. — Эх ты, медведь! В берлогу потянуло.
— Говорю, пора, и все тут. Тебя не спросил, куда идти! — огрызнулся Свекловишников.
— Ну, иди, иди! Мы тогда одни выпьем за гениальный план Оскарчика. А он стоит того, клянусь честью.
Утром Плышевский вызвал к себе в кабинет главного механика фабрики Герасима Васильевича Захарова, в отделе которого работал Привалов.
Захаров был щуплый рыжеватый человек лет сорока, суетливый, покладистый, скромный до робости, но при всем том большой знаток сложного фабричного хозяйства. Подчинял он себе рабочих не криком, не властным словом и не какой-нибудь особой душевностью, а знаниями, точным советом, опытом и смекалкой. И рабочие относились к нему холодно, но уважительно. С начальством, особенно с главным инженером, Захаров был до неприятного робок и услужлив. Он любил свою работу и очень дорожил своей должностью, не последнее значение имели для него и зарплата и премиальные: семья была большая — жена, старуха мать и двое детишек, а сейчас ждали третьего.
Все это знал и прекрасно учитывал Плышевский, вызывая главного механика для щекотливого и трудного разговора.
— Ну, садись, садись, Герасим Васильевич, — весело сказал он, как только Захаров появился на пороге. — Как дома-то дела? Все здоровы?
— Спасибо, здоровы, — застенчиво ответил Захаров.
— А Клавдия Андреевна как? Небось, уже в декрет пошла?
— Пошла. — Захаров даже порозовел от смущения.
— Ну, смотри, чтоб на крестины позвал.
С костистого, до глянца выбритого лица Плышевского не сходила дружеская улыбка. Заговорили о делах. Под конец Плышевский как бы между прочим спросил:
— А как там у тебя Привалов?
— Ничего. Работает, — спокойно ответил Захаров.
— Плохо он стал работать, — внушительно заметил Плышевский. — В вожди вышел, зазнался. Трудно тебе с ним, а дальше и еще труднее будет. Я бы, между нами говоря, его уволил, да придраться пока не к чему.
— Да нет, он ничего вроде… — неуверенно произнес Захаров.
— А я тебе говорю: плохо работает. И мы, Герасим Васильевич, давай не ждать, пока совсем плохо станет. Иначе, помяни мое слово, полетят твои премиальные, а за ними и ты сам как бы не полетел. Подведет тебя этот Привалов, сильно подведет.
Плышевский говорил уверенным и многозначительным тоном, словно все уже давно решено и совершенно ясно.
Захаров беспокойно заерзал на стуле.
— Сомнительно что-то, Олег Георгиевич, — в замешательстве пробормотал он. — С одной стороны, он, конечно, сильно переменился…
— Вот, вот.
— Но с другой…
— Эх, наивный же ты человек, Герасим Васильевич! — с досадой воскликнул Плышевский. — Сам не замечаешь, так уж мне поверь. Тебе же в первую очередь добра желаю. Я этого Привалова давно раскусил. Нам от него непременно избавиться надо. Ты понимаешь меня? Непременно!
— Как же от него избавишься, Олег Георгиевич? Сами ведь говорите, что придраться не к чему.
— А мы с тобой придираться не будем и увольнять его тоже не будем. Пусть лучше сам заявление об уходе подаст.
— Да он и не думает уходить.
— Ничего, надумает. Мы его, — Плышевский хитро прищурился, — на зарплате… того… прижмем малость.
Захаров окончательно растерялся.
— Это как же?
— Неужто учить мне тебя надо? — усмехнулся Плышевский. — Расценки на работу ему занижай. А работу давай такую, чтобы взвыл. Вот он месяц — другой поскандалит и уйдет. Формально-то придраться ему будет не к чему.
Лицо Захарова покрылось красными пятнами, глаза смотрели испуганно и как-то жалостливо, губы дрожали. Он хотел было что-то сказать, но губы при этом задрожали еще сильнее, и он плотно сжал их, опустив голову.
— Да ты не бойся, — подбодрил его Плышевский. — Если он скандалить начнет, ко мне посылай.
Захаров молчал. Плышевский бросил на него обеспокоенный взгляд и резко спросил:
— Ну, чего молчишь?
— Нельзя так делать, — еле слышно проговорил Захаров, не поднимая головы.
— Можно, — сухо возразил Плышевский и уточнил: — В отдельных случаях можно, если интересы производства требуют.
— Не могу, — чуть не плача, ответил Захаров, — не выдержу я!
— Эх, заячья у тебя душа! «Не могу», «не выдержу»! Тебе же добра желаю.
Никогда еще этот ничтожный человек не вызывал у Плышевского такого презрения и такой ненависти.
А Захаров неожиданно для самого себя успокоился. Он вдруг понял, что есть, оказывается, предел его собственной робости и послушания, перейти за который он попросту не может. Захаров до сих пор даже не подозревал в себе ничего подобного, и это внезапное открытие вызвало у него прилив совершенно несвойственной ему прежде отчаянной решимости.
— Душа у меня, Олег Георгиевич, не заячья, — тихо, но убежденно сказал он. — Просто она подлости не принимает.
Плышевский удивленно поднял брови и испытующе посмотрел на своего главного механика: уж где-где, но здесь он никак не предполагал встретить сопротивление.
— Так вот ты как рассуждать начал, Герасим Васильевич? Не ожидал. А я-то думал, что мы с тобой сработались, понимаем друг друга с полуслова.
— Я тоже так думал, — спокойно ответил Захаров.
И тут Плышевский вдруг почувствовал, что становится опасно вести дальше подобный разговор с этим странным, так неожиданно заупрямившимся человеком.
