Человек, который умер смеясь - Хэндлер Дэвид

Хог: Мы в школьной столовой это разыгрывали.

Дэй: Ты смотрел мои фильмы?

Хог: Я их обожал.

Дэй: Я не знал. Я как-то даже хуже о тебе стал думать. (Смеется.) Мы с Мелом вечно так валяли дурака, чтобы как-то развлечься. Понимаешь, Мел был моим первым партнером. И лучшим.

Хог: В каком смысле лучшим? Самым талантливым?

Дэй: Ну наверное.

Хог: Этого мало. Можно поподробнее?

Дэй: (Долго молчит.) Мы правда друг друга очень любили и полностью друг другу доверяли. Наверное, это было главное. В глубине души я всегда ждал от Гейба того же, а с ним такого доверия не было.

Хог: Отлично. Такие ответы мне и нужны.

Дэй: Тогда мне приз полагается.

Хог: А друзья у вас были?

Дэй: Друзья? Слушай, приятель, у меня была целая банда. Тогда Бед-Стай был крутым районом — половина евреи, половина черные. Мы вечно друг друга колотили. Конечно, пушек или ножей тогда ни у кого не было, только кулаки. И ноги. Без банды было не обойтись, в банде все защищали друг друга. Я учился в бруклинской школе для мальчиков, там считалось круто, если у тебя к выпуску все зубы целы. Да, я много дрался. Иногда даже побеждал. Я не позволял никому собой командовать. Там-то я и научился отбрехиваться.

Хог: Отбрехиваться?

Дэй: Ну, когда мне было лет двенадцать, был такой здоровый черный парень, он каждое утро ждал на углу, когда я пойду в школу, чтобы меня поколотить. «Эй, еврейчик, — говорил он обычно, — чего ты такой толстый?» А я, допустим, отвечал: «Да мне твоя мама дает, вот я и наедаюсь». Что-нибудь такое, не слишком в лоб. Смех у нас там был как оружие. Пока ты отбрехиваешься, ты не дерешься. Поэтому так много ребят из трущоб стали хорошими комиками. Это им помогало выжить.

Хог: А у вашей банды было название?

Дэй: Ага, мы были Стейги, это Гейтс наоборот, только слегка буквы переставлены для благозвучия.

Хог: А куртки с этим названием у вас были?

Дэй: Что мы, по-твоему, богатеи с Парк-авеню? Правда, в конце концов мы добрались до Парк-авеню. Знаешь, кто у нас в банде был? Кроме нас с Мелом, еще Гарри Селвин, он теперь глава отделения нейрохирургии больницы Маунт-Синай, а его брат Натан скрипач в Нью-Йоркском филармоническом. Потом еще Иззи Сапперстейн, Длинный Иззи — он был капитаном баскетбольной команды университета Лонг-Айленд. И Хеши Рот. Хеши был из нас из всех самый умный, и он единственный влип в настоящие неприятности. Его старик был связан с еврейской мафией в Нижнем Истсайде, с Мейером Лански, а Хеши вроде как немного подрабатывал в семейном бизнесе. И его взяли за участие в рэкете в Швейном квартале. Но его боссы занесли, дали кому надо и отмазали его. И позаботились о нем, потому что он никого не сдал. Оплатили ему учебу на юридическом, проследили, чтоб сдал адвокатский экзамен.

Хог: И что с ним стало после всего этого?

Дэй: С Хеши? Он стал моим менеджером. Моим и Гейба. И связи его пригодились. Всеми клубами заправляла мафия. Он нас довольно рано пристроил в Вегас, мы были среди первых, кто там выступал. Он до сих пор мной занимается. По старой дружбе и в память о родном квартале.

Хог: Я бы хотел с ним поговорить.

Дэй: Да, разумеется. Хеши самый крупный юрист в американском шоу-бизнесе. У него своя империя. Его теперь зовут Хармон Райт.

Хог: Агентство Хармона Райта? Вы шутите!

Дэй: Ни капельки.

Хог: Да я сам у них числюсь, в Нью-Йоркском филиале.

Дэй: Значит, ему придется быть с тобой повежливее.

Хог: Я не знал, что он до сих пор кем-то занимается лично.

Дэй: Кем-то он и не занимается. Он занимается Санни Дэем. Смотри-ка, Мария сделала нам салат с курицей. Давай передохнем? Поедим на улице, почитаем газеты. Ну если ты, конечно, не скомандуешь работать дальше… босс.

(конец записи)

(Запись № 2 беседы с Санни Дэем. Записано в его кабинете 15 февраля)

Хог: Вчера мы разговаривали про ваше детство. Пока все звучит довольно…

Дэй: Позитивно? Я ничем не отличался от остальных ребят в квартале. Но все это было до Великой депрессии.

Хог: А что случилось потом?

Дэй: А потом, приятель, были потери и стыд. У психотерапевта я во многом занимался тем, что снимал блок с этого периода моей жизни. Терапевты говорят, изрядная часть моих проблем — моя неуверенность в себе, мои страхи — именно с ним связана. Много лет я вообще не мог обо всем этом говорить. Никому не рассказывал, кроме Конни. Мне до сих пор трудно.

Хог: Понимаю. И хочу вам напомнить, что я не репортер, я здесь, чтобы помочь вам как можно честнее рассказать вашу собственную историю.

Дэй: Спасибо, я рад это слышать. Я тебе доверяю. Ну, наверное, доверяю. Я ведь тебя совсем не знаю… (Пауза.)

Хог: Когда все это было?

Дэй: В тридцать третьем, тридцать четвергом. До моей бар-мицвы, это точно, потому что на бар-мицве мой старик валялся пьяный в стельку. Я с тех пор ни разу больше к синагоге не подходил. Пятьдесят лет там не был. Честное слово.

Хог: А до этого он пил?

Дэй: Ни капельки. Это все потеря магазина. Этот чертов магазин был его мечтой. Когда отец разорился, он сломался. Начал пить. Стал агрессивным, вечно злился. Бил маму, бил нас с Мелом. Когда я начал слишком много пить, когда все пошло к чертям и я начал срываться на тех, кого люблю, я часто вспоминал своего старика. Думал, что я прямо как он, и меня настоящий ужас охватывал. Тошно на душе было. На углу Гейтс и Самнер была старая бильярдная. Хорошим еврейским мальчикам всегда говорили держаться от нее подальше. Отец всегда говорил, что там одни бродяги болтаются. Я никогда не забуду тот день, когда я проходил мимо, заглянул в зал и увидел, как те самые бродяги средь бела дня пьют пиво и играют в бильярд — и один из бродяг мой старик.

Хог: И что вы почувствовали?

Дэй: Это была шонда[30], мне было стыдно.

Хог: Он работал?

Дэй: Нет.

Хог: И как вы жили?

Дэй: Мать нас тянула. Она просто героиня. Она его не бросила. Не дала семье развалиться. Никогда не жаловалась. Брала белье в стирку. Гладила. Какое-то время работала экономкой у богатой семьи на Сентрал-Парк-Уэст. Они один раз отдали ей старую поношенную беличью шубку. Шубка совсем паршивая. Мать это знала — ее старик был меховщик, помнишь? Но она носила эту чертову шубку, и носила ее с гордостью. Я поклялся ей, что когда-нибудь куплю ей самую красивую соболиную шубу в Нью-Йорке. И я так и сделал, с первых же больших денег, которые заработал.

Хог: Я думал, вы с первых серьезных денег купили красный «кадиллак» с открытым верхом.

Дэй: Это вранье! Я купил матери соболиную шубу. Десять тысяч и ни пенсом меньше. Старика тогда уже не было. Помер дряхлым стариком, когда я в армии служил. Сорок пять ему было.

Знаешь, я хотел снять фильм про мать после того, как мы с Гейбом… когда начал один работать. Казалось бы, после всех денег, которые я заработал этим сукиным детям… но они мне отказали. Сказали, слишком реальная история. Как это вообще понимать?

Хог: Она кормила семью?

Дэй: Мы все кормили семью. Мел после школы работал в бакалейной лавке. Я продавал газеты и чистил ботинки. Очень много ботинок.

Хог: Вы поэтому всегда отдаете обувь после того, как ее разносите?

Дэй: Когда через твои руки проходит столько грязных потрескавшихся старых ботинок, поношенных ботинок, и какой-нибудь тип плюет тебе на голову из-за вшивых пяти центов… Мне нравится новая обувь. Ничего не могу с собой поделать. У тебя какой размер?

Хог: А ваш отец тем временем целый день пил в бильярдной?

Дэй: Нет, когда было холодно, он целый день пил в банях «Луксор» на Грэм-стрит. Он сидел в парной, играл в пинокль и целыми ведрами пил пиво и шнапс. Бани были из тех старомодных, где банщики тебя колотят вениками из эвкалиптовых листьев. Мне обычно приходилось забирать его и отводить домой. Запах эвкалипта до сих пор… меня от него тошнит. Когда я тут построил дом, весь участок зарос эвкалиптами. Я их велел выкорчевать и вывезти. На моей земле эвкалиптов нет. Может, когда-нибудь у меня хватит сил выносить этот запах…