Дмитрий Стахов - Продолжая путь

Купить пива мне не удалось. Винный отдел был еще закрыт, — грузчики, похожие на пиратов, с таким весельем и радостью катали по низким коридорам пропахшие селедкой бочки, будто в них были пиастры со взятого на абордаж галеона.

— Чего? — громко, но сквозь зубы спросило меня глыбообразное существо в сапогах-чулках, белом халате и браслетах, руководившее общей суетой.

Я ничего не ответил.

— Да закрыто у меня, закрыто еще! — оно вроде бы извинялось.

Я цыкнул сквозь зубы. Оно всмотрелось в меня, на мгновение скрылось за дверью и появилось вновь, с бутылкой пива в унизанной кольцами руке.

— На вот, пивка возьми, больше нет, честное слово!..

— Вот и спасибо! — сказал я, отдавая последний рубль, но существо уже повернулось ко мне спиной с видимыми сквозь халат наплывами над тугими резинками.

Я зашел в автомат возле подъезда, набрал номер. Как следует насладившись долгими гудками, я зашел в подъезд, поднялся на лифте. На этаже было тихо. Только из-за нужной мне двери был приделан крючок: об него я и открыл бутылку, отхлебнул, отпер дверь и вошел в квартиру.

То, что я увидел, разочаровало: директор жил скромно, непритязательно, а если учесть и мои ожидания, попросту бедно. Обыкновенная трехкомнатная квартира с маленькой кухней, рядовой гарнитур, стенка от другого гарнитура, в которой за захватанным стеклом стояла ординарная, заслуженная посуда, черно-белый телевизор на старой подставке и на нем придавленный медяками рубль.

Я постоял в большой комнате, стараясь унять дрожь: мне казалось, что меня слышно сквозь стены, сквозь пол и потолок. Понимая, что теряю время, я сел в кресло возле журнального столика, раскрыл один из журналов, прочитал абзац из заметки про самодеятельного художника и застыл в неподвижности: мне послышались шаги за спиной. Я прочитал еще один абзац и не торопясь обернулся. Там никого не было. Тогда я со свистом вздохнул, встал и направился к стенке.

Я выдвигал ящички, но в них лежали вилки, ножи, фотографии в черных пакетах, старые письма, перевязанные тесемочкой, запас сигарет, колоды карт и среди них — мой бывший директор был, оказывается, шалунишкой — самостроевская колода с девочками в кружевных панталонах.

В комнате девушки царил беспорядок. Из шкафа, прищемленный дверьми, торчал рукав свитера, постель была скатана к стене и накрыта ковром, на столе, прижатый двумя стопками книг, лежал лист ватмана с незаконченным чертежом и сверкающей черной кляксой. Какая-то вялость, почти что оцепененье вновь настигли меня: я сел на край диванчика, обхватил голову руками и уставился в пол, давно нуждавшийся в цикловке и покрытии свежим лаком. Пионеры пели.

Наверное, просидел я так довольно долго, а когда услышал поворот ключа в замке, то ничуть не испугался: мне вдруг стало обидно, что вот, арестуют, а в третьей комнате, до которой я так и не добрался, наверняка стоит платяной шкаф и в нем, под постельным бельем, запрятана заветная шкатулка с побрякушками директорской жены и плотной пачкой сторублевок. «Будь что будет, — решил я, подходя к двери, — будь что будет».

В прихожей кто-то раздевался. Со стуком упал сапог — после глухого стука прошелестело голенище, — вжикнула молния, упал второй. Щелкнул выключатель, кто-то прошел в туалет и закрылся изнутри. На цыпочках я выбрался в прихожую. Пальцы соскользнули с собачки замка, а когда замок поддался, и дверь распахнулась, я услышал чей-то испуганный голос: «Кто здесь?», выскочил на лестничную клетку и бросился вниз, перепрыгивая через ступени.

XIX

На улице было мутно. Словно отделенные от меня толстыми стеклами, мимо прошли две перекошенные под тяжестью портфелей девочки. Я закурил, с удовольствием затянулся…

К остановке чуть боком подошел автобус, ударился задним колесом об обросший грязным льдом бордюрный камень, открыл двери, закрыл и уехал. Оставляя большие, чуть смазанные следы, прошел гаишник в валенках и тулупе с поднятым воротником, с жезлом под мышкой, с синим пластиковым свистком в углу рта. Напротив, на здании без вывески, электронные часы попеременно показывали температуру и время: по градуснику было холодно. Подошел еще один автобус, и из него, пятясь и отступаясь, вылез человек с двумя пушистыми елками.

Я выгреб мелочь из кармана, нашел двушку, поискал автомат. К телефону, как я и думал, подошла она.

— Алло! — сказала она нетерпеливо. — Алло!

Я подышал в трубку.

— Дурак! — сказала она и хмыкнула. — Дурак ты, Лешка!

Я повесил трубку. Во мне шевельнулось нечто похожее на ревнось, чему я удивился и, одновременно обрадовался. Ноги сами собой вывели меня из будки и потащили к девушкиному дому, но не по прямой, а по широкой дуге, постепенно скручивающейся в спираль: мне словно давалась отсрочка, время, чтобы я одумался, ехал домой, к маме. Все-таки я дал довести себя до ее дома, дал ввести себя в подъезд, в лифт.

— Папа? — раздался ее голос из-за двери.

Я подставил лицо под глазок, и она открыла.

— Здравствуй, — сказал я, глядя в пол прихожей, уже за порогом ее двери, потом поднял взгляд и не узнал ее: она, пусть в домашней цветастой юбке и в полинялой рубашке, была дневная, только что умытая, без косметики, волосы были прямыми, без завитков и куделечков, спокойно смотрела на меня, губы были чуть припухшими, веки — чуть покрасневшими, а глаза, оказывается, были зеленые.

— Ты? Здорово!.. Откуда? Нас тут грабили… Или мне показалось… Заходи!.. — она взяла меня за рукав, втянула в квартиру.

— Здравствуй, — повторил я, останавливаясь возле вешалки, — что, должен приехать папа?

— Нет, — она рассмеялась, — он сказал, чтобы я не морочила ему голову и ехала в институт. А я только что оттуда! Проходи, проходи… Представляешь…

Она опустила голову, наверное, ища для меня тапочки, и замерла. Я тоже посмотрел и увидел на застилавшей прихожую ковровой дорожке свой одинокий, уже высохший: лед. Она перевела взгляд с него на мои снегоходы.

— Твой? — спросила она, указывая строгим пальчиком на след. — Ты был здесь? Да? Был? Ну-ка, наступи… Был? Здорово!..

— Ну, был, — сказал я, пожал плечами, — ты же посеяла ключи в моей машине…

— Положим, не в твоей, — она наставила пальчик на меня, — но все равно здорово! А я подумала, что это Колькин…

Я снял куртку, повесил ее на вешалку.

— Колька — это твой брат?

— Дядя, — она кинула мне тапочки.

Она провела меня на кухню, посадила на табуретку в уголке. Кухня была под стать всей квартире.

— Мой папа сказал, что ты рвач, темная личность, и еще папочка сказал, чтобы я с тобой ни под каким видом не встречалась…

Я искренне обиделся:

— Сам он рвач.

— Мой папочка? — она звонко рассмеялась. — Он не рвач, он — рвачище!

— Рвачище — это как? — спросил я.

— По определению, по должности, — она пожала плечами, — наконец — по сути…

— Отцы и дети. Понятно, — мне стало весело.

— Что тебе понятно? — она вышла в прихожую, вернулась с моей пачкой, отдала ее мне, чиркнула спичкой, подставила пепельницу. Прикуривая, я посмотрел на нее снизу вверх и не ответил: я ждал еще одного вопроса, другого вопроса, и она спросила:

— А что же ты здесь делал?

— Как — что? Обижаешь? Деньги искал. Золото, бриллианты…

— Ага! — она поняла, что я говорю правду. — Нашел?

— Нет… Не успел… Ты же меня спугнула…

У нее было совершенно потерянное лицо, ее руки безостановочно открывали и закрывали спичечный коробок: она поняла, что не вписывается. Мне стало стыдно за свое длинное ругательство: я отвел взгляд.

— Ну — и? — спросил я.

— Показать, где они лежат?..

— Нет, не надо… — тут мне стало ясно, что я не вписываюсь тоже. Никуда не вписываюсь.

— У тебя такое потерянное лицо, — сказала она.

— Давай чайку, — попросил я.

XX

Мы стали пить чай, и пили его сначала молча, только она прерывала молчание, угощая конфетами, печеньем, уговаривая съесть огромный бутерброд: стараясь показать, что кусать мне совсем не больно, бутерброд я съел, а она смотрела, как я ем.

Я пригрелся, чувствовал себя вполне сносно, пытался сосредоточиться на изящной чашечке, в которой, потревоженные ложечкой, порхали чаинки, перекатывался не до конца растворившийся сахар, куда она то и дело подливала ароматный чай, стараясь при этом коснуться меня то бедром, то локтем, а садясь на свое место, выставляла трогательную коленку. Чашечка была легкая, хрупкая, полупрозрачная. Я должен был оставить чашечку в покое и, наконец, хоть как-то откликнуться на девушкины призывы, но не мог: сам себе я казался нечистым, избегал смотреь ей в глаза — взгляд тоже был нечист, мог испачкать ее лоб, нежные щеки, волосы, так мягко спадавшие на плечи, — и дышал я в сторону, а она меня вовсе не соблазняла, она всего лишь показывала, что приняла меня. А я сопротивлялся, заставлял себя не верить. Меняя позу, я мельком посмотрел на нее и даже отпрянул: ее глаза были так близко, что комочки туши на ресницах казались глыбами, а оранжевое пятнышко на радужке левого глаза — солнцем, поднимающимся из вод.