Юлия Винер - Бриллиант в мешке
– Ничего не знаю, – бормочу.
– Сейчас все объясню. Дело в том, что у меня зрение исключительно острое. И я всегда все кругом замечаю. А мой напарник, вы знаете, Коби, он стесняется носить очки, а видит так себе. По работе не мешает, но кругом мало что видит.
Я расхрабрился:
– Ты что мне сказки рассказываешь? А ну, уходи от сюда. Сейчас полицию позову.
Качает головой:
– Нет, не позовете. Мы с вами так договоримся.
– Пошел вон!
Кланяется, руки к груди прижимает. И отходит к окну, мой станок разглядывает.
Ладно, думаю, все равно ведь ничего не знает. И почему-то совсем его не боюсь. А он открыл окно пошире, выглянул наружу и говорит:
– Вот здесь вы всегда и сидите. И всегда вниз смотрите. И в тот день тоже сидели и смотрели вниз. И все видели.
Ну, хорошо, сидел. И все видел. И что? Ведь он не знает, что за вещь, не может знать. Стали бы они его в такое дело посвящать! Так, втемную щупает.
– Но вы не бойтесь, никто, кроме меня, на вас никогда внимания не обращал. А я никому не сказал. Хотя знаю, что у вас. Хозяин меня даже не очень и распытывал, знает, что я и в руках не держал, а думает на Коби. И в полиции я ничего про вас не сказал. Ни про вас, ни про мешки, ничего.
Господи, его же в полицию таскали! Может, и вякнули ему, что ищут, иначе как и допрашивать?
– Не сказал и не скажу, как бы дело ни повернулось. Даже если не сговоримся, все равно не скажу, так что не бойтесь.
Может, он и не знает что, зато знает у кого.
Тут только я и забоялся по-настоящему. Не его самого, вот убей его не боюсь, может, потому, что красивый такой и ласковый, но ведь если я не признаюсь, пойдет и хозяину заложит, денег попросит и продаст. И продаст-то недорого, они деньги любят, а цены им не знают. А признаться – да это, может, просто ловушка, его, может, сам хозяин и подослал. И так нельзя, и так нельзя. Говорю опять:
– Уходи отсюда, не знаю, чего ты тут болтаешь, – но сам чувствую, что убедительности большой уже нет.
Головой качает, улыбается:
– Ведь у вас? Что же вы с этим будете делать? Нездоровый человек. А я ходы найду, я знаю людей, и вам хорошо будет, и мне.
– Слушай, – говорю, – Азам, чего ты ко мне пристал? Сам видишь, я инвалид, и взять с меня нечего. Чего ты меня мучаешь?
Миролюбиво говорю, понимаю, что злить его опасно, и хочу понять, знает он, о чем речь, или на пушку берет.
– Не бойтесь, – говорит, – к ним я не пойду в любом случае. Я их сам терпеть не могу, обещали за помощь тысячу шекелей, не дали ничего, только с полицией связали да работу потерял, а мне деньги нужны, я в Лондон учиться хочу, и братишек обучить, у меня четверо.
– Чему же это ты хочешь учиться? – спрашиваю.
Это я время решил протянуть, пока дочка придет, при ней побоится, глядишь, и отвалит. А там, может, что придумаю…
Он чего-то ответил, а я не понял, видно, думаю, по-ихнему, и говорю:
– Чего-чего? Я по-вашему не понимаю.
Весело так рассмеялся и говорит отчетливо:
– Кампэрэтив лингуистикс. В вашем, – говорит, – университете поучился, теперь в Лондоне хочу.
Ишь как заворачивает! В университете он учился. Лунгистик какой-то. Зачем это ему, спрашивается. Что он с этим у себя в деревне будет делать?
Еще немного пообменивались, он свое гнет, у тебя и у тебя, я свое, не знаю и не знаю, вокруг да около, так и не пойму, в курсе он, нет…
Тут, слышу, дочка дверь открывает.
20
Что моя дочь Галина очень интересная, это даже мне заметно, не говоря о других.
Ей еще пятнадцати не было, мать жаловалась, что с ней никуда нельзя выйти, мужики очень пялятся. И ведь не сказать, что красивая, но вот есть у нее это, иностранным словом называется, сейчас не вспомню. По-моему, ничего хорошего в этом нет, говорил ей не раз – ты бы поменьше выставлялась, а то стыд смотреть и плохо кончится, но она только смеется и говорит, это ты просто другим мужикам завидуешь, что им со мной можно, а тебе нельзя. Про родного отца такую гадость сказать, а? Татьяна, наоборот, говорит, хорошо, легче замуж выйдет. Но пока не вижу, чтоб собиралась, хотя пора. И, что удивительно, даже гуляет не сильно, все говорит, учиться хочу. Чуть было ее в армии не оставили, чем-то она им очень пришлась, и она хотела, но я не дал согласия, мне только дочери-генеральши не хватает.
Вошла, пр-ривэт, папанья, как дэля. Она у меня по-русски с таким акцентом говорит, Татьянины родные приезжали, прямо ахнули. Мешок с тряпками у двери бросила и сразу направляется в кухню – ясное дело, кофе варить. И Азама у окна даже не увидела.
Да он-то ее увидел. И еще как увидел. Глазищами так зыркнул, мне даже стало не по себе. И говорит:
– Это ваша дочь? Она, понятно, сразу остановилась, обернулась, говорит:
– А, у тебя гость! И стоят, смотрят друг на друга, так смотрят, словно невесть что увидели. Потом она протягивает руку:
– Здравствуйте, я Галина.
– А я Азам.
– Хотите кофе, Азам?
– Спасибо, с удовольствием.
– Тогда идемте на кухню, поможете мне. И оба ушли. Вот так вот!
У нас в кухне двери вообще нет, мне с дивана все хорошо слышно. Он говорит:
– Я вас много раз видел, как вы в дом входили, очень хотел познакомиться, но предлога не придумал.
Это я так передаю, для приличия, будто они на «вы», как положено незнакомым, а на самом деле тут все друг другу говорят «ты».
– И вот ты пришел со мной познакомиться?
– Да, – говорит.
Тихо. Это она, наверно, смотрит на него. Ее не обманешь.
– Нет, – это он. – У меня к твоему отцу дело было, но теперь это не важно.
Ничего себе не важно!
– Никакого предлога и не надо, – говорит Галина, – со мной познакомиться легко. Если я хочу.
– А ты хочешь?
– В данном случае да.
– Я Азам. – Он это с нажимом таким говорит.
– Да, Азам.
– Тебя это не смущает?
– А тебя смущает?
– Меня – да. Будет тяжело.
– Меня только усы твои смущают.
– Сбрею.
– А больше ничего.
– Ты еврейка.
– Нет, я русская.
– Русская еврейка.
– Нет, у меня мать русская. Здесь считается, я нееврейка.
– Здесь не весь мир.
– И слава Богу.
Опять молчат. Что они там делают? Не слышно даже, чтоб она воду наливала, кофе ставила. Я тихонько с дивана сполз, подошел к кухонному проему.
Стоят друг напротив друга, близко, но не касаются, высокие оба, тонкие, прямые, как стрелки, и молча смотрят, глаза в глаза.
Не нравится мне это совершенно, но, между прочим, я, когда красивое вижу, сразу могу признать, а они, надо сказать, вместе очень смотрятся.
Галина моя вытянулась еще больше, на цыпочки встала, чтоб совсем ему в упор в глаза заглянуть, и говорит, тихо так, я едва услышал:
– Это ты?
– Я.
– Ты уверен?
– Да. А ты?
– Почти. Почти. – И все смотрит ему в глаза, я бы даже сказал, с отчаянием.
Очень сильно мне это не нравится, хотя что говорят, толком не пойму. Вхожу в кухню и говорю:
– Ну, и где же твой кофе?
Они оба на меня глянули, но с таким видом, будто не знают, откуда я тут взялся.
– Ты кофе обещала, а?
Тут, вижу, она опомнилась, слава тебе Господи. Говорит:
– Сейчас сварю, а вы кончайте быстренько свои дела, и мы с Азамом пойдем.
Мы с Азамом. Ничего себе!
– Дела подождут, – говорит Азам. – Да и кофе мне не так уж хочется.
– Ну, – она говорит, – тогда, папаня, ты уж сам вари. Пока!
И прямо берет его за руку, и оба направляются к выходу. Это верно, я хотел, чтоб он ушел поскорей, но не с нею же вместе. Чего доброго, возьмет да все ей и выложит, раз у них пошла такая дружба.
– А дискетка? – напоминаю.
– Ах да.
Стала в сумке копаться, а я думаю, как бы его предупредить, чтоб не болтал. Что бы я ему ни сказал – это все равно что прямо признаться, а ничего не говорить – наверняка проболтается. Вон он как на нее смотрит, бери его голыми руками и мни, как хочешь, словно глину мягкую. А уж она разомнет, это можно не сомневаться.
Так я ничего и не придумал, а она бросила дискетку на стол, помахала мне, и ушли. Он даже попрощаться забыл.
21
Если я правильно понял, это у них произошла любовь с первого взгляда.
Вот именно этого мне только в жизни и недоставало. Именно чтоб моя дочь связалась с арабом, и именно с этим арабом. К прочим убыткам, которые мне вся эта катавасия причинила, еще и это.
Я ей потом сколько раз увещание делал, что ты, говорю, никого другого найти не могла, как только этого араба, вот теперь и страдай, а она мне – а что араб, что араб, не человек, что ли? Конечно, человек, но ты что, порядочного еврея не могла найти? Сама ты у меня русская, так хоть, думал, дети твои постепенно будут обратно евреи. Ну, говорит, ты сперва найди мне в этой стране порядочного еврея. Она иначе и не говорит, всё – «эта страна».
