Фридрих Незнанский - В состоянии необходимой обороны
Последний раз он вернулся домой, проводив Леночку, около пяти часов утра. Жена, как всегда, не спала. Приготовившись к очередному скандалу, Тихонов по звуку журчащей воды без труда определил, где она. Конечно, в ванной. «Что за дурацкая привычка часами занимать ванную», – думал он, слушая красивую, убаюкивающую музыку. Музыка переливалась морскими волнами, глухие удары, очевидно, имитировали звук материнского сердца… Как все это раздражало Тихонова! Это ее вечное пристрастие ко всему восточному, мистическому – запахам, палочкам, птичкам и травкам… Выключив музыку, Тихонов заглянул в ванную. Жена лежала в ванне, свернувшись калачиком, прижав колени к подбородку, и плакала. Разумеется, был скандал.
Она осыпала его упреками, говоря, что обзвонила всех знакомых, пытаясь узнать, где он и что с ним, что на работе ей сказали, что «они уехали» в шесть часов вечера…
– Жена должна быть прежде всего веселой, потом красивой, а не такой зареванной, как ты, и только потом умной! И если ты догадываешься о чем-то, то это твои проблемы, нечего мне демонстрировать свою наблюдательность и детективные способности!
Она что-то говорила о дурных снах, связанных с ним, о каких-то предчувствиях, о собственных страхах за него, просила оставить ради нее «эту работу». Тихонов не стал уточнять, что именно она имела под «этой работой» – должность директора таксопарка или роман с Леночкой, ему это было неважно. Весь ужас для него заключался в том, что от него требовали каких-то жертв!
– Ради тебя! – Тихонов разошелся не на шутку, он не привык делать ничего ради кого бы то ни было, тем более – ради нее.
Он кричал, что жена должна всегда встречать его ласковой улыбкой, а не упреками, что ее обязанность – радоваться тому, что он вообще пришел… А мог бы и не прийти…
Чем громче он кричал, тем тише и тише она плакала, все больше и больше сворачиваясь в калачик. Тихонов распалялся все больше, чувство жалости, которое он испытывал к ней в те минуты, раздражало его самого. Оставив ее лежать в ванной, он хлопнул дверью и ушел спать в гостиную, демонстративно игнорируя совместную спальню…
В тот вечер он решил ее бросить.
«Бедная моя, бедная, боже мой, какой я дурак», – думал теперь Вячеслав Карпович, испытывая сейчас, скорее, чувство вины перед женой, чем чувство страха. Телефон надрывался от звонков. «Шишков?» – прикидывал, кто бы это мог звонить, Тихонов. Он еще не знал, что Шишков в это время звонить уже не мог. Тихонову и в голову не могло прийти, что «взятие» Трофима было всего-навсего ловушкой, которую подстроили Шишкову и Тихонову братья Трофимовы, чтобы заманить одного из них на бензоколонку, а другого взять прямо в кабинете.
План был разработан Антоном, Жора, как всегда казался скептически настроенным, но вынужден был признать, что план неплохой. Обмануть Шишкова оказалось не так уж сложно, но больше всего удовольствия братья получили, прослушивая разговор Шишкова с Тихоновым…
«Я везу с собой Трофима…»
«Как тебе это удалось?..»
«Бензин кончился… На бензоколонке…» – слушая эти слова, братья покатывались со смеху.
– Ну бараны, ну лохи! – восторгался собственной выдумкой Антон. – Клевая идея, правда, Жор?
Жора вел себя сдержаннее, все-таки придумал это не он, ущемленное самолюбие давало о себе знать.
Тихонов чувствовал, что проиграл. Противник оказался гораздо хитрее и опаснее, чем можно было предположить.
«Кто бы мог подумать, – скорее удивлялся, чем переживал Тихонов, – что все так обернется…»
Глава четвертая
Я сидел на работе и скучал. День обещал быть довольно спокойным. Может, погода навевала меланхолию; не знаю, как другие, но я лично чувствовал себя осенней мухой. Да и любой, кто посмотрел бы за окно сегодня, вынужден был бы признать, что «плохой погоды у природы» – есть. В избытке…
По тридцатому разу я объяснял сидевшей напротив меня древней старушке ее права в отношении собственности на квартиру. Бабуся собиралась на старости лет съехаться вместе со своей старой в прямом и переносном смысле подругой, чтобы провести вместе остаток дней суровых. И та, и другая бабушка благополучно похоронили своих мужей. (Иногда все-таки, как подумаешь, хорошо, что я до сих пор так и не женился.) А вот теперь им, видите ли, легче вместе жить. Ну я понимаю, и жили бы, а кто им, не родственницам, даст оформить совместную собственность на квартиру да и прописаться вместе? И главное – я здесь совершенно ни при чем. Отправить ее, что ли, в ЖЭК, там пускай мозги пудрит, все равно она моих слов не понимает…
И почему эта старушенция, к тому же глухая на одно ухо, притащилась ко мне, а не к нотариусу? Ее визит не сулил мне никакой прибыли – что взять с пенсионерки? – а только потерю времени, но я впал в такую апатию, что совершенно не раздражался по этому поводу – монотонно повторял бабке, что возможности съехаться с подругой она не имеет, и даже при этом слегка ее жалел: что поделать, законы у нас в государстве покамест оставляют желать лучшего, есть в них еще довольно много белых пятен, которые давно, если честно, пора заполнить… Не делопроизводство, а дырки в сыре, в лабиринте которых шныряют как мыши ушлые и умелые адвокаты, подобные мне. С одной стороны, это для нас хорошо, с другой – плохо. Иногда на такую глупость наткнешься, что… А людей жалко.
Следующей в очереди ко мне была записана гражданка Рожкина, я определил это, взглянув в ежедневник на столе. Выпроводив бабушку (кажется, она так ничего и не поняла, – хорошо же ей живется), я направился к столу, намереваясь выложить на видное место папку с бумагами по делу Рожкиной. С теми самыми бумагами, добыть которые стоило мне такого труда.
М-да, скучноватый денек. Без огонька… Если б не мое утреннее приключение…
А интересно все же с этими бабками получается, думал я, разыскивая папку… Должно быть, хорошо старухам. Где-то. Отчасти… Со старухами обычно предпочитают не связываться. И вовсе не из вежливости и не по моральным соображениям, – видимо, пугает зрелище женщины, столь близко подошедшей к смерти, так изуродованной временем. К тому же посторонний заранее предполагает в попавшейся ему на пути бабке старческое слабоумие, маразм и т. д. Потому бабка может спокойно, не опасаясь за себя, вступаться за добро и справедливость, на все корки распекать хулигана в троллейбусе или на улице, цепляться к молодежи (иногда они тоже меня раздражают, эти раскрашенные, как индейцы, шестнадцатилетние), бить зонтиком на улице человека, обидевшего собаку… К сожалению, они не так часто пользуются удобствами своего положения и предпочитают два занятия – нищенство, прямое и завуалированное под продажу каких-нибудь дрянных мелочей, и торговлю наркотиками. Если бы я был бабкой, я бы вел жизнь, достойную моих седин…
Обшарив кабинет в поисках папки, я, похолодев от предчувствия, вспомнил, что, кажется, пришел на работу с пустыми руками. Ну да, я еще так вольготно засунул их в карманы, когда проходил мимо швейцара…
Черт! Вспомнил! Конечно, где еще я мог ее забыть?.. В такси этом распроклятом, что за день, все кувырком! Правильно – обрадовался, что выпала возможность кулаками помахать, героем себя почувствовал, настоящим мачо, конечно, тут уже не до папки… Однако что же делать сейчас? Хорошо хоть, это был таксист, а не частник. Ищи теперь его…
Я быстренько раскидал по столу малозначимые бумажки, создавая видимость кипучей деятельности, а папку перед собой открыл совершенно другого клиента – не буду же я признаваться клиентам в собственной рассеянности, у меня всегда должно быть все четко и прекрасно, имидж преуспевающего и довольного жизнью человека. Это сейчас модно. К другому и люди не пойдут… Только вот убейте меня – улыбаться во все тридцать два зуба я сам никогда не научусь, да и вообще никому в России не советую. Не знаю, в чем тут дело, может, особенности анатомии, только у нас широкая улыбка все больше на оскал похожа.
Когда вошла Рожкина, я постарался побыстрее ее спровадить, тем более что у нас не было ничего особо нового сообщить друг другу. Мне вообще по роду профессии случается сталкиваться с самыми разными людьми, и большинство из них выносить невозможно. Есть такая надоедливая порода людей, которые очень любят казаться самому себе и всем окружающим чертовски деловыми. Для этого им постоянно требуется с жутко важным видом вести с вами бесконечные малозначимые переговоры и лично, и по телефону. Они от этого чувствуют себя лучше. И сами себя уважать начинают. При этом еще постоянно посматривают на часы, а также неожиданно прерывают разговор без всякой надобности, чтобы кому-то позвонить по телефону: «Юрия можно? Нет его? Передайте, Шнурков звонил»… Женщины же отличаются поразительной непонятливостью, скандальностью, стремлением смотреть на все только со своей колокольни, животным мелким эгоизмом, суетливостью, склонностью к запутыванию следов, лживостью… Ф-фу… Иногда я думаю – у меня прямо-таки ангельское терпение.
