Рауль Мир-Хайдаров - Седовласый с розой в петлице
В общем, скандальная популярность Стаина в ту осень круто шла в гору. На полном серьезе рассказывали даже, что, когда Стаин шел на бал для первокурсников, который ежегодно проводился в медицинском, какая-то дряхлая бабуля, увидев Жорика, вдруг засеменила за ним, запричитала: "Благослови, батюшка!", на что Жорик, ничуть не растерявшийся, спокойно, как и должно, осенил умиленную старушку крестным знамением и продолжил свой путь.
Что греха таить, и Таргонин в свое время прошел через так называемое стиляжничество, и он носил яркие рубашки и чрезмерно узкие брюки, и у него был галстук с обезьяной -- кстати, подарок Жорика, и он знал молодежную жизнь города изнутри, а не понаслышке. В те годы, совпавшие с молодостью Таргонина, город словно проснулся от многолетней спячки и за все брался с невидимой энергией и энтузиазмом: будь то спорт, учеба, музыка, мода --прямо ренессанс какой-то. Этот взлет культурной жизни, как и любой взлет, сопровождался всякими отклонениями и ответвлениями, но энергичный ритм жизни тех лет и по сей день поражал профессора.
В какой-то год здесь появились сразу два джазовых оркестра, и главный, самый модный -- в мединституте, где учился Таргонин. Сам Павел играл в этом оркестре ударником. Расскажи сейчас профессор об этом кому-нибудь из коллег, вряд ли поверят: Таргонин -- джазмен? Откуда только бралось время на учебу, на репетиции? Оркестр с ранней весны и до поздней осени играл на танцплощадке в парке, а зимой в городском доме культуры.
О, этот оркестр стоило послушать, ведь играли они не из-за денег, хотя и в деньгах была огромная необходимость, а потому что ощущали голод на музыку сами и чувствовали колоссальную потребность в ней других. Нет, у них не было заштампованной, надоевшей всем программы. Каждый раз они пытались играть новое, импровизировали. И Жорик, обладатель лучшей в городе фонотеки, не раз выручал музыкантов: то приносил ноты, что присылали ему друзья из Ленинграда, то давал свои пластинки с записями Луи Армстронга, Джорджа Гершвина, Дюка Эллингтона, Элвиса Пресли, Джонни Холидея -- кумиров джаза тех лет. Оркестранты, заполучив редкий диск на ночь, пытались разучить музыку на слух, и это им почти всегда удавалось, потому что их художественный руководитель Ефим Ульман слух имел поразительный и уже тогда прослыл в джазовых кругах известным аранжировщиком. Он и расписывал ноты для каждого инструмента. И, уж конечно, для Жорика на танцах исполняли любой его заказ, хотя такой привилегии у них в городе мало кто удостаивался,-- Рашид, пожалуй, да еще кто-нибудь из молодых преподавателей, фанатиков джаза, ходивших в парк больше слушать оркестр, чем танцевать.
Медицинский и железнодорожный институты в их городе притягивали и иногородних. Особенно популярным в те годы стал медицинский, в нем учились ребята отовсюду, даже из Москвы и Ленинграда, и, конечно, с Кавказа. Были и среди них большие модники, они тоже по вечерам заполняли парк --единственное притягательное место общения в их небольшом городе. И как-то так сложилось, что приезжие потянулись к Стаину,-- может, оттого, что в парке у них иногда случались стычки с местными по всяким поводам, и Жорик, при широте своих связей и популярности легко улаживал эти конфликты. Да и самому Стаину, видимо, было интересно с ними, и он часто пропадал в общежитиях обоих институтов, где всегда был желанным гостем.
Таргонину было легко вспоминать жизнь Стаина, потому что в те годы он видел Жорика каждый день и каждый день слышал о нем что-нибудь новенькое.
На танцах Жорик, и не он один, никогда не был трезвым, да это ему тогда, наверное, и не удалось бы -- отовсюду только и слышалось: Жорик... Жорка... Стаин... Всем он был нужен, всем хотелось перекинуться с ним хоть парой слов, а это означало, прежде всего,-- для начала выпить. Не оставляли его в покое даже накануне футбольного матча: выпивал он и в эти дни, молодой и щедро одаренный природой организм выдерживал высокий ритм и накал спортивной борьбы. Жорик после таких матчей иногда шутил над ослабевшими товарищами -- кто не курит и не пьет, к нам в команду не пойдет. Тогда, видимо, он и уверовал в то, что водка его мощному организму нипочем и ограничения -- не для него, поэтому у него совершенно отсутствовало чувство меры -- он никому не мог отказать, если его звали в компанию.
Выпивали в те годы по поводу и без повода, и потому эта черта Стаина вряд ли кому бросалась в глаза, тем более что никто не видел его особенно пьяным. Тогда и водочная похлебка, и стакан, наполненный до краев, относились к разряду подростковых забав, считались способом мужского самоутверждения. Так что на чисто алкогольной почве Жорик популярности бы не снискал, но вот его дружба с отцом Никанором...
Пока не зачастили долгие обложные дожди, как-то неожиданно перешедшие в снегопад, и не наступила зима, Жорик каждый день прогуливался с батюшкой, но теперь уже часто менялся маршрут. Неизменной оставалась лишь прогулка мимо мединститута, базар как-то отмер сам по себе. От матери Павел знал, что у родителей Стаина были из-за Жорика неприятности на работе, их куда-то вызывали, требовали, чтобы приняли к сыну меры. Опять же от матери он знал, что дома с Жориком говорили, и всерьез, и со слезами, но ничего не изменилось, тот продолжал встречаться с батюшкой и часто приходил от него с подарками: роскошно изданными книгами о житиях святых. Больше всего он дорожил библией в дорогом кожаном переплете, отделанной серебром,-- эту книгу он частенько держал в руках, когда прогуливался с попом.
Зима приглушала жизнь города, и особенно она сказывалась на досуге молодежи. Снежная, холодная, с метелями, приходившими из открытой казахской степи, и ураганными ветрами, иногда валившими прохожих с ног. Парк с почерневшими верхушками лип и тополей, с погребенными под снегом танцплощадкой и летним кафе, белел среди города огромным снежным комом. Поздно светало, рано темнело,-- казалось, конца этой зимней спячке не будет.
Но вечерняя жизнь, несмотря на холод и метели, все-таки продолжалась, только нужно было в ней хорошо ориентироваться, а это умел далеко не каждый. Павел же, имевший отношение к джаз-оркестру, был и зимой в курсе всех событий.
Зимой были популярны институтские вечера, к которым долго и тщательно готовились. Что скрывать, институты соперничали друг с другом, и оттого попасть на вечер было делом непростым. Какие давались концерты, как старались оркестры! Дважды в неделю, в субботу и воскресенье, в городском доме культуры проходили танцы под тот же оркестр, где играл на отливающих перламутром ударных инструментах Таргонин. Зал в доме культуры был небольшой, не вмещал даже половины желающих, но, несмотря на это, там собирались одни и те же молодые люди. Были зимой в ходу и иные формы общения, из-за обилия кафе, дискотек, домов молодежи почти забытые ныне: собирались вскладчину по всяким веским и не очень поводам у кого-нибудь дома, и вечеринки возникали зачастую стихийно. Надо ли говорить, что и на труднодоступные вечера в институты, и в дом культуры, и на самые интересные вечеринки Стаин имел доступ -- везде он был приглашен, везде его ждали, на все у него был билет или пропуск.
В перерыве между танцами, когда оркестр отдыхал, Стаин иногда поднимался к музыкантам на эстраду, чтобы заказать песню или поговорить о новой композиции, а иногда даже оставался после танцев в доме культуры, где оркестр до глубокой ночи репетировал что-то новое. На эти репетиции Жорик приходил не с пустыми руками, а непременно захватив пару бутылок водки и на закуску хорошей колбасы или окорока, редко встречавшегося в магазине,-- у студентов, игравших в оркестре, всегда был отменный аппетит.
Но в ту зиму Стаин частенько объявлял друзьям-музыкантам: мол, скукота у вас сегодня неимоверная, пойду-ка я к отцу Никанору, прокоротаю у него вечер с пользой для души. Прямо из фойе позвонив по телефону батюшке, который имел привычку засиживаться до глубокой ночи, и получив добро, Жорик, попрощавшись, уходил в церковь. Предупрежденный батюшкой горбун, всякий раз недоверчиво открывая дубовую дверь, провожал ночного гостя, запорошенного снегом, в покои священника. Обычно отец Никанор проводил вечера в зале, у камина, не топившегося до того лет тридцать.
По углам и на стенах висели редкой работы иконы, возле каждой из них горела свеча, а то и две, жарко топился камин, длинные языки пламени, вырываясь вдруг за решетку, высвечивали дальние углы плохо освещенной комнаты, хотя где-то под потолком горели и лампочки. Тепло, таинственно было в зале с высокими, уходившими в темноту потолками.
-- А, Георгий...-- радушно говорил святой отец, вложив резную закладку из слоновой кости в книгу, откладывал ее в сторону и поднимался навстречу из жесткого вольтеровского кресла с высокой прямой спинкой, обтянутой толстой бычьей кожей.
Широким жестом он приглашал Жорика к камину, где уже стояли два низких, с широкими подлокотниками тяжелых кресла, темный бархат обивки которых из-за ярко полыхнувшего вдруг языка пламени из чрева камина озарялся кроваво-красным, обозначая истинный цвет материи. Жорик с удовольствием располагался в кресле, протягивая замерзшие ноги к самой решетке, и завороженно глядел на огонь, на миг отрешаясь от всего: от церкви, батюшки, джазового оркестра Ефима Ульмана, футбольного клуба "Спартак", за который оголтело болела Татарка...
