Алекс Норк - Не уходи. XIX век: детективные новеллы и малоизвестные исторические детали

— Что, обратил внимание? — прозвучал сзади у меня голос дяди.

Я поспешил вниз, чтобы успеть осмотреть взломанный замок.

... так, пропустили в щель маленький ломик или гвоздодер и вырвали язычок замка из паза... и что же — возвращаясь, художник ничего не заметил?

Сразу явилось предположительное объяснение и, вышедши наружу, я стал с нетерпением ожидать появления пристава.

А как только тот показался, сразу спросил:

— Вы говорили, убитого опознали в двух трактирах. В тот вечер, не спрашивали, он много пил?

Пристав улыбнулся, и даже с некоторой снисходительностью:

— Сытно поужинал, выпил две всего рюмки водки, чаю две чашки.

— Трактир какого разряда? — спросил дядя.

— Оба первого, что он посещал.

Разъезжаясь, договорились встретиться все втроем в 2 часа пополудни у Гурьина — отобедать и для обсуждения дел.

Граф еще вчера поздно вечером ответил запискою, что примет меня утром после десяти, оно и получалось, что окажусь у него в начале одиннадцатого.

Не зная пока, какие именно выводы, сделали для себя дядя мой и Казанцев, начал раздумывать я о своих.

Извозчику я велел слишком не торопиться, так как вообще не люблю летом быстрой езды, а наоборот — неспешный ритм, теплый и светлый воздух, привычная и вместе занятная глазу московская суета создают внутри ту спокойную не отягощенную ничем атмосферу, которой благодаря являются сами вдруг нужные мысли, и бывало такое, что приходили решенья математических не очень простых задач.

Первый мой вывод был прост и подсказан, конечно, дядей — при осмотре одежного шкафа: у художника, и недавно сравнительно, появились серьезные деньги. На этих именно радостях был им куплен дорогой и ненужный в начале лета лисий полушубок, а не выброшенные, еще привычные ему старые вещи говорят, что психологически перестроиться на новый жизненный лад он еще не успел.

Тут всё ясно, хотя обидно несколько — не ткни меня дядя в эту одёжную чересполосицу, сам я вряд ли б сумел заметить.

Второй вывод тоже весьма напрашивался и требовал уже пристального к себе внимания.

Две рюмки водки, выпитые художником за ужином в трактире, вывести его из здравого ума не могли. Такие дозы влияют на настроение, но не на голову. Шел он домой с нормальною головой — я хорошо представил себе фонарь всего в шагах пятнадцати наискосок, — кем-то открытая дверь на лестницу была, вне сомнений, им сразу замечена. Как человек ведет себя в таких случаях? Безлюдный в одиннадцать часов переулок, взломанная дверь, тишина... Я на мгновенье увидел себя там стоящим, и сразу возникло чувство опасности — у меня здесь, посреди светлой многолюдной Москвы... Стоп-стоп! да мы, когда подъезжали к дому, видели неподалеку сторожевую будку, быстро пройти до нее не потребует двух минут, а дальше — можно вернуться с крепким мужиком себе на подмогу. Вместо этого шагнуть в немую эту страшную темноту?.. Приходит только одно объяснение — в мансарде находилось нечто важное слишком, столь ценное, что мысль о возможной пропаже заставила его устремиться внутрь.

Полезное напряжение мысли, требуя для себя разрядки, нередко приводит к другой — и из другой области: по дороге почти проживает приятель мой, учившийся в то же примерно время в Академии художеств. Лучше заехать к нему до визита к графу, а не наоборот, как я замышлял, — у графа я могу засидеться, и приятель уйдет куда-нибудь по делам.

Решив так, я снова вернулся к непонятной в тот поздний вечер истории.

Что могло находиться в мансарде особо ценного? Деньги?.. Вполне. Но тогда они должны там оставаться припрятанными где-то сейчас. В мансарде полный порядок, а при поиске денег с обстановкой не церемонятся. Или убийца знал, где находятся деньги?

Нечто на мостовой попало под колесо, сиденье тряхнуло — будто сторонняя сила вознамерилась мне помочь: да отчего же тогда преступник не взломал верхнюю дверь и не проник раньше в мансарду?

Минут пять я ехал без всяких мыслей, не желая ощущать себя в тупике.

— Прибыли, барин!

О, здесь за углом жилище-студия моего товарища.

Я поспешил подняться на второй этаж и дернул у двери за шнур колокольчика.

Подождал...

Еще раз, и сильнее подергал.

Подействовало, заслышались шаркающие шаги и голос глухой: «иду-у».

Вид хозяина сразу обо всем мне сказал.

— Ты, Сережа... ой, заходи, как ты, однако, кстати.

— Похоже больше, ты нуждаешься в продолжении сна.

— В рюмке водки я нуждаюсь. А лучше — в двух.

Мы вошли в большую комнату с неубранным диваном, на котором почивал хозяин, у стены еще стоял небольшой круглый стол со стульями, к нему мы и направились, остальное пространство было занято «художественным беспорядком», который не стану описывать, но именно тем рабочим беспорядком художника, коего не было и следов там на мансарде.

Хозяин достиг стола, хлопнулся на стул и потянулся к графину...

— Ой, брат, налей мне сам, как же напились мы вчера, у-фф, а Сашка Гагарин чуть не упал в Москва-реку.

Он назвал еще трех театральных наших, пока я наливал ему... и даже пришлось помочь поднести ко рту.

— ... спасибо, брат.

— Ты бы хоть яблоком закусил, отрезать кусочек?

— Н-нет, я не смешиваю. Как хорошо, что пришел, а то я лежу и маюсь... и воли нет встать.

Товарищ мой прикрыл глаза.

Пришлось подождать.

Недолго.

— О, отпускает уже.

Я поспешил воспользоваться и назвал фамилию убитого.

— Знал ты его по Петербургу?

— Зна-ал. Будь так любезен, на подоконнике у меня трубки — одна как вроде заправлена.

Я быстро нашел, зажег ему прикурить и дал чуть времени обрести себя и почувствовать удовольствие.

— А ты к чему спрашиваешь?

— Убили его два дня назад.

— Уби... вот те, — известие грустно подействовало. — Это не страна, Сережа, а воровской и бандитский вертеп, это не власть — суки они предержащие, ой!

Он поглядел на графин.

— Обожди.

— Как убили-то?

— Удавкой. Ограбление.

— Тьфу, не знаешь здесь когда что случится.

— Ты как о нем можешь отозваться? В те годы, я имею в виду.

— Способный очень. По рисунку средь нас один из лучших. Графиком стать мог отменным. Да вот потянуло его идти по классу медальерных искусств у Лялина. А на третий год обучения не пошел, уехал неожиданно заграницу.

— У него средства от родителей были?

— Какое, родителей самих не было — умерли давно от холеры, воспитывался у тетки. Бедный тогда — как мы все. А, заграница?.. Да мы сами тогда удивлялись.

— А он как говорил.

— Невнятно. Что родственник дальний объявился. Да мы и не больно допытывались.

Теперь уже твердой рукой он потянулся к графину.

У графа я оказался в итоге в двадцать минут одиннадцатого, встречен был очень любезно и с предложением выпить хорошего кофе.

Граф мне составил компанию, кофе — уже по запаху стало ясно — совершенно чудесного качества, а на столике, помимо салфеток и сахарницы, лежала большая лупа: так что я понял — удовольствие с делом можно вполне совмещать.

Граф сохранял отличное зрение, и без помощи лупы, взяв монету, сразу сказал:

— Испанский пистоль 1537 года. Первая чеканка, потом пистоль чеканили еще не одну сотню лет.

Он отложил монету, взял чашечку, предлагая жестом и мне.

И после первого небольшого глотка, смешливо сощурил глаза:

— Полагаю, впрочем, что эта чеканка из самых последних.

Я быстро рассказал про происхожденье монеты.

— Ну-с, посмотрим на нее повнимательнее, — граф отставил чашку и взял лупу.

— А подобную среди тех подделок вам не предлагали?

— Не было. Так-так... у меня есть такая в коллекции. По ней, и вообще я знаю, что у первых чеканок пистоля аверс — то есть главная сторона, и реверс — обратная, не вполне симметричны по осевой линии.

— Как бы с поворотом относительно друг друга?

— Именно. Незначительное очень расхождение, но оно есть — испанские чеканщики того времени не придавали ему большого значенья.

Он еще присмотрелся и сообщил:

— О-о, затертость на реверсе совсем современная. Еще: монеты эти делали строго по весу, и избыток убирали — вот как здесь, видишь, нет кусочка края. Это типично. Современный мастер данную особенность знал, но посмотри, как точно по линии сделано.

— То есть заложено уже в саму форму отливки?

— Правильнее, в штемпель.

Я уже знал разницу: литье — заливка металла в форму, штемпель же выдавливает изображение — здесь тот же принцип, что у обычной печати; где-то в середине XVI века штемпель стали крепить на стержень винтового пресса, а с конца того века стал распространяться изобретенный Леонардо да Винчи способ конвейерной штамповки на роликовом механизме.

— Любопытно, за что же заплатил он всё-таки жизнью. И он ли автор других тех монет?.. Не исключено, Сережа, на поприще этом трудится не один.