Фридрих Незнанский - Возмездие
— Почему?
— Потому что Новгородский — блестящий оратор, с прекрасно работающими мозгами и умением убедить оппонента, увлечь своей идеей противника. А это очень важно, когда нужно разбираться в вопросах, скажем, налогового или арбитражного законодательства. Отличить поправку... условно говоря, номер сто, выгодную для нашей партии, от поправки номер сто один, из-за которой наши спонсоры могут потерять миллионы, — это не по силам демагогу и пустослову Золотареву, да и всей его свите. Когда нужно голосовать не на пленарном заседании, где один депутат нажимает кнопку за себя и за того парня, а на четвертом часу работы профильного комитета или подкомитета, когда мозги плавятся у более половины членов Думы, — Золотарев уже просто в коме. А Новгородский на этом же часу работы блестяще доказывает свою точку зрения придирчивому экономисту. И доступно и внятно — любопытному журналисту, который караулит думцев под дверью. Вот таков Новгородский!
— Откуда же у него такие таланты? — изумился Левин.
— У него за плечами школа! — ответила Маша, раскрасневшаяся от произнесенной пламенной речи.
«М-да, школа — это очень важно! Вот, например, школа употребления спиртных напитков... Что бы я делал, если бы ее у меня не было?» — думал слегка затуманенными мозгами Левин.
— То есть Новгородский был блестящим человеком?
— В определенном смысле — да!
— Он вам нравился? — несколько ревниво поинтересовался Левин.
— Мне? Да что вы! Он мне ничуть не нравился. Как, впрочем, и я ему. Ну я-то ладно... Это понятно...
— Как это? Что значит — понятно? — вознегодовал Левин. — Вот мне вы очень симпатичны!
— Спасибо, — Маша прямо расцвела майской розой. — Новгородский был весьма заносчив. Особенно с нами, с техническим персоналом. Он считал нас, видимо, подсобными рабочими. Хотя у нас девчонки работают замечательные. И за гроши, в сущности.
— Маша! А кто вы по профессии? Или по специальности?
— По профессии — психолог. По специальности — пиарщик. Паблик рилейшн.
— А что закончили?
— Московский государственный университет.
— Я же вижу, что вы не просто секретарь! Что вы там высиживаете со своим Золотаревым? Я же вижу, что они все вам противны! А хотите к нам, в прокуратуру? Консультантом?
— А вы принимаете на работу? — улыбнулась Маша.
— Я — нет, — опомнился Левин. — Но мой начальник и друг... Он может...
— Так вы сначала с ним поговорите, — рассмеялась Маша.
— Я поговорю, — пообещал Левин. — Машенька, вы, помнится, упоминали, что у Новгородского был конкурент в партийном списке.
— Зыков?
— Да, да. Что это за личность?
— Зыков?
— Ну да, — кивнул Левин.
— А вы правда из Генеральной прокуратуры? — помолчав, спросила Маша.
— Я же вам удостоверение показывал!
— Как же вы не знаете Зыкова?
— Не имею чести. Кто это, просветите, пожалуйста?
— Зыков — это же бывший Буренков!
Левин задумался:
— Буренков? А это кто?
Маша посмотрела на собеседника, как на самозванца. Левин напряг мозги.
Бу-рен-ков... Что-то знакомое... Господи, да это же авторитет криминальный времен начала девяностых! Выехал за рубеж в середине тех же девяностых. На лечение, после очередного покушения. Затем вернулся, сменил фамилию, стал как бы добропорядочным бизнесменом...
— Ах, Буренко-ов! Как же, как же! Он ведь тоже из питерских, условно говоря. Так это его место в партийном списке занял Новгородский?
— Ну да, — кивнула Маша.
— А как вы думаете...
— Я ничего не думаю, — торопливо ответила девушка.
— А где он сейчас? Буренков? То есть Зыков?
— На похоронах, наверное, — пожала плечами Маша.
Невысокий, кряжистый мужчина в кашемировом пальто шел к могиле четкой походкой уверенного в себе человека. Пустой правый рукав пальто был всунут в карман. За ним следовали двое парней с характерными короткими стрижками. Они несли огромный венок из живых цветов. Фонарев успел прочесть на муаровой ленте: «Дорогому соратнику...»
Видимо, Зыкова ждали, потому что и вдова, и руководство блока «Справедливость» все еще стояли возле могилы. Произнеся полагающиеся в данном случае слова, поправив единственной рукой муаровую ленту на венке, постояв несколько мгновений возле могилы, он так же четко и стремительно направился прочь. За ним, забыв о вдове, кинулся Золотарев, указывая на накрытый чуть отдельно от других столик.
Зыков молча слушал, потом едва заметно кивнул. Золотарев подхватил под руку вдову, которая семенила сзаци, процессия направилась к столику.
— Любезный, налейте мне еще водочки! Как бы не простудиться от сырости этой, — старушка все дергала Фонарева за рукав.
Фонарев исполнил просьбу, поглядывая на столик вип-персон.
— Вы с Верочкиной стороны или от этих? — кивнув в сторону Золотарева, спросила старушка.
— Я от тех, — сделав неопределенное движение головой, ответил Фонарев.
— Странно, что поминки прямо на кладбище, — проронил кто-то.
— Это Верочка распорядилась, — тут же вклинилась старушка. — И правильно сделала! Она хотела, чтобы все имели возможность помянуть Георгия. У партийных ресторан заказан. Они отсюда — прямо туда. И Верочка, конечно, с ними. Но она хотела, чтобы все имели возможность...
«Выпить, — продолжил про себя Фонарев, налив и себе изрядную порцию водки. — А что? Работаешь здесь на холоде, на пронизывающем, можно сказать, ветру...»
Справедливости ради следует отметить, что никакого ветра не было. Тихий ноябрьский день сиял холодным, багровым солнцем, озаряя могучие ели и проступающие сквозь них, еще не сбросившие золотую листву березы.
— А почему Костика нет? — спросила норковая дама.
— Что вы, милочка, зачем ребенку лишние переживания?
— Ну... Не такой уж он и ребенок. Пятнадцать лет. Тем более что Георгий был ему как отец.
— Тем более, тем более, — не унималась старушка.
— И родителей Веры Павловны нет, — заметила дама.
— У брата поднялось давление... — сообщила старушка.
Ага, это, стало быть, тетка вдовы, догадался Фонарев.
— ...И Ольга осталась с мужем и внуком. Верочка правильно решила: пусть Костик запомнит отчима живым. Тем более такая ужасная смерть! И конечно, Павел ужасно переживает. Такой удачный был брак! Такой благополучный! И какое-то ворье все разрушило, растоптало! — с гневом воскликнула старушка. И дребезжащий ее голосок вдруг зазвенел глубокими грудными тонами.
«Из актрис она, что ли?» — почти залюбовался Фонарев.
— ...Я всегда говорила Верочке: внешне нужно жить скромнее. В этой нищей стране нельзя показывать, что ты богат. Уж я-то знаю... Но разве им, молодым, объяснишь? Все считают, что кражи, разбой — это удел других людей. Ни черта! — рявкнула вдруг старушка. — Все под Богом ходим. И он, — она ткнула сухим, морщинистым пальцем вверх, — он этой ярмарки тщеславия не одобряет!
«Это он вам сам сказал?» — хотел было спросить Фонарев.
— Как вы можете? Здесь, у могилы Георгия? — поморщилась норковая дама. — О мертвых или хорошо...
— Я им родной человек, я могу, — не отступалась старушка.
Назревал скандал. К счастью, вдова, оставив вип- персон, уже обходила столики, выслушивая слова соболезнования и давая понять, что мероприятие закончено.
— Я отойду покурить, — отпросился у старушки Фонарев, которому не хотелось засвечиваться.
— Да, любезный. Только далеко не уходите. И налейте мне водочки. Очень, очень холодно...
Отойдя в сторону, Фонарев наблюдал, как Новгородская подошла к их столику, как внезапно, словно переключенный на другой канал телевизор, отчаянно зарыдала старушка, уткнувшись в плечо Веры Павловны. Так отчаянно, что вдова, до сей минуты сохранявшая на лице непроницаемую маску, вдруг и сама разрыдалась какими-то надрывными, злыми рыданиями.
Подскочил Золотарев.
— Пожалуйста, уберите ее, — указывая глазами на старушку, прошипел он в сторону Фонарева.
Тот кинулся к своей подопечной. Вдову повели к машине. Зыков уже сел в свой шикарный «лексус». Остальные партийцы направились к «мерседесам», «БМВ», «ауди» и прочим транспортным средствам, так любимым народными избранниками. Родственники побрели в сторону автобуса.
— Прошу вас, пойдемте! — попытался поднять старушку Фонарев.
Подопечная добросовестно попыталась встать. Но не тут-то было. Старческие ноги отказывались держать ветхое тело, которое, в свою очередь, отказывалось считать себя ветхим и все хотело жить полной, неудержимой жизнью. Пусть хоть и на поминках.
