Евгений Габуния - Ангел пустыни
— Похоже на Сарьяна, очень похоже, — как бы размышляя, негромко произнесла Татьяна. — И подпись… — Она еще раз пристально вгляделась в размашистую подпись в углу этюда. — Скорее всего — подлинник, во всяком случае — будем надеяться, — осторожно заключила она.
Валентин, в отличие от своей подруги с интересом разглядывавший глянцевых соблазнительных девиц, оторвался от своего увлекательного занятия.
— Видал? — обернулся он к сидящему рядом хозяину дома. — Глубоко пашет, почище этих очкариков, что в музейных комиссиях заседают. Любому форы даст. Все знает…
Воронков на это ничего не ответил.
Татьяна уже рассматривала картину, что висела рядом с этюдом. Написанный в мягкой неброской манере пейзаж средней русской полосы выглядел особенно грустно, даже печально рядом с бушевавшим яркими красками этюдом Сарьяна. Казалось, настроение художника передалось молодой женщине, потому что она как-то затихла, взгляд зеленых глаз затуманился.
— Неужели Левитан? Здесь, в этом захолустье? — прошептала она. Невероятно!
Воронков не сводил глаз со своей гостьи.
— В этом доме только оригиналы, милая Танечка, — важно произнес он и улыбнулся.
Татьяна обернулась к нему, провела рукой по волосам, как бы сбрасывая настроение, навеянное грустным пейзажем, и тоже улыбнулась. В ее зеленых глазах снова зажегся огонек. Слегка покачивая бедрами, какой-то особенной, чуть вызывающей призывной походкой Татьяна уже пересекла гостиную, направляясь в противоположный угол. Во всем ее облике, в том, как она двигалась — вкрадчиво, грациозно, осторожно обходя мебель, в ее зеленых миндалевидных глазах сквозило что-то хищное, кошачье. Это сходство с огромной красивой кошкой довершал кожаный, плотно облегающий костюм. Воронков, не сводивший с Татьяны завороженных глаз, увидел, как она подошла к низкому шкафчику с выгнутыми полукругом инкрустированными дверцами, погладила ладонью прохладную, в прожилках, мраморную столешницу. И в этом простом движении также проступило что-то вкрадчивое, хищное.
— Да это же Буль[10]. И в каком состоянии! У нас в Москве такой редко увидишь.
— Вы не ошиблись, милая Танечка, — многозначительно подтвердил Воронков. — Это действительно работа Буля. Изумительно, не правда ли?
Татьяна, казалось, ничего не слышала, залюбовавшись старинными бронзовыми часами, стоявшими на мраморной столешнице шкафа.
В комнату вошла Галина, держа в руках стопку тарелок, чтобы накрыть стол к обеду. Видимо, в том, как гостья рассматривала часы, она прочитала, кроме восхищения, еще и нечто другое, и суховато сказала:
— Эти часы остались от моих родителей. Память.
Судя по быстрому, мимолетному изучающему взгляду, который бросил на жену Воронков, эта реплика предназначалась не столько Татьяне, сколько в первую очередь ему самому.
Вслед за Галиной в гостиную вошла немолодая женщина. Ее покрытое старческими морщинами подкрашенное лицо хранило, как пишется в старых романах, следы былой красоты. Вежливая улыбка, с которой она поздоровалась, не могла скрыть надменного выражения, навсегда застывшего на ее лице.
— Моя маман, — представил ее Воронков.
Так же торжественно-важно, как и вошла, она покинула комнату.
После обеда гость и хозяин на некоторое время уединились, и вскоре уже втроем, вместе с Татьяной, вышли из дома. Встречные мужчины провожали ее удивленно-восхищенными взглядами, женщины же недоброжелательными и завистливыми. А она, не замечая-этих взглядов, с интересом рассматривала маленькие нарядные, причудливой архитектуры особнячки по обеим сторонам улицы.
— Посмотри, Валентин, — тормошила она своего друга. — Сколько домов и все разные. Ни одного похожего. Не то, что нынешние коробки, — капризным тоном, будто ее спутник был архитектором и проектировал эти самые «коробки», сказала она.
Валентин, которого проблемы архитектуры, по-видимому, мало трогали, лишь молча кивал. Зато Олег Георгиевич и на улице продолжал играть свою роль гостеприимного хозяина. Он обстоятельно отвечал на Татьянины вопросы, так и сыпал сведениями из истории города.
Незаметно подошли к длинному одноэтажному зданию в помпезном стиле с большими, так называемыми пролетными окнами. Необычное здание, естественно, привлекло внимание молодой женщины. Услышав от Воронкова, что в не столь уж давние времена дом был собственностью одного из крупнейших богачей города, она вздохнула:
— Жили же люди!
Эти слова, какие принято говорить в шутку в подобных случаях, были сказаны таким тоном, что ее спутники не поняли, шутит она или говорит всерьез.
— Почему — жили? — в тон ей продолжал Воронков. — И сейчас живут… Только не все, а те, кто умеет. Не так ли? — Он посмотрел прямо в глаза молодой женщины. Татьяна понимающе улыбнулась. — Теперь здесь художественный музей. Давайте зайдем, — заметил Олег Георгиевич, — хотя боюсь, что вас, москвичей, ничем не удивишь.
Гости охотно приняли предложение. Они поднялись на высокое крыльцо и вошли в маленький холл, служивший когда-то прихожей. Пожилая кассирша как старому знакомому улыбнулась Воронкову и даже сделала слабую попытку пропустить его вместе со спутниками без билетов.
Они оказались единственными посетителями. Сумрачные темноватые залы были пустыми; здесь царила та особая тишина, которую не случайно называют музейной. Седая благообразная старушка, покойно устроившаяся с вязальными спицами, неохотно оторвалась от своего увлекательного занятия, чтобы взглянуть на редких посетителей, узнала Воронкова, приветливо поздоровалась и с откровенным любопытством уставилась на Татьяну.
Они медленно переходили из одного пустынного зала в другой, иногда останавливаясь возле какой-нибудь картины. Экспозиция была хорошо знакома Воронкову, и он, явно желая блеснуть, держал себя словно опытный гид. Однако московские гости окидывали равнодушным взглядом картину и шли дальше.
В одном из залов к ним подошел мужчина средних лет, одетый с подчеркнутой тщательностью. Его глаза, увеличенные линзами больших модных очков, излучали неподдельное радушие.
— Батюшки, кого я вижу! Сколько лет, сколько зим! — Он развел руки в стороны, как бы приготовясь заключить Воронкова в объятия. — Нехорошо, милейший Олег Георгиевич, нехорошо-с. Быть в музее — и не зайти ко мне. Обижаете, мой друг, обижаете. А у меня к вам, между прочим, дело есть.
— Какое совпадение, и у меня к вам дело, дорогой Василий Федорович, как раз собирался к вам, и не один, а с московскими друзьями, — показал он на своих спутников. — Помните, я вам о них рассказывал? Большие любители и знатоки искусства.
— Очень рад, — несколько церемонно склонил в полупоклоне голову Василий Федорович, отчего стала видна небольшая плешь в его седеющих редких волосах. — Так что же мы здесь стоим? — он явно воодушевился присутствием красивой женщины. — Пожалуйте ко мне.
Маленький кабинет заведующего отделом русского и западноевропейского искусства Василия Федоровича Большакова как бы являл собой продолжение экспозиции, но только без того чинного музейного порядка. Святой с иконы, висящей на стене, устремил скорбный, осуждающий взгляд на изящную фарфоровую статуэтку обнаженной купальщицы на письменном столе. Купальщица же мирно соседствовала рядом с толстым лукавым амуром. В углу были свалены старинные прялки, расписные блюда и другие вещи, назначение которых для непосвященного оставалось загадкой.
Большаков обвел рукой кабинет:
— Извините за беспорядок. Горячее время. И в музеях, представьте, такое случается. Готовим новую экспозицию — отдел прикладного искусства. Да вы же знаете, Олег Георгиевич. Ваш Гарднер займет в ней почетное место. Изумительный сервиз.
— Весьма польщен, Василий Федорович, — Воронков искоса взглянул на Валентина, желая узнать, какое впечатление произвели на него слова Большакова. — Кстати у моего московского друга тоже есть кое-что любопытное. Не желаете взглянуть, Василий Федорович?
Согласие последовало незамедлительно. Валентин извлек из дорогой кожаной сумки медное блюдо с вычеканенным по краю древнерусским орнаментом. Орнамент покрывала разноцветная эмаль, и он сверкал, словно радуга. По кругу же была выбита надпись: «Божьей милостью царь Алексей Михайлович». В центре блюда хищно выставил когти двухглавый орел, но почему-то на голове у птицы, символизирующей высшую самодержавную власть, была не корона, а меховая шапка.
Добродушное лицо Большакова стало серьезным и сосредоточенным. Он долго вертел тяжелый медный диск в руках:
— Любопытно… Алексей Михайлович, если не ошибаюсь, царствовал в семнадцатом веке. Если блюдо действительно относится к этому времени, то представляет большую ценность. — Он снова задумчиво повертел блюдо, зачем-то постучал по дну пальцем. — Однако нужна атрибуция. Вот что я вам скажу, — обратился Большаков к Валентину. — Оставьте блюдо у нас. О результатах я сообщу Олегу Георгиевичу. А также об условиях, на которых музей может его приобрести.
