Андрис Колбергс - Человек, который перебегал улицу
Однако с женой ему повезло — после свадьбы она не стала корчить из себя светскую даму, а усердно взялась за работу. Хоть и была невелика ростом, но упорная, выносливая. Разорение отца сделало ее болезненно бережливой — Цауны годами, не покупали дров, жена приносила из Бикерниекского леса сучья и шишки, соседи даже прозвали ее Хворостинкой. Не дай бог, если кто-нибудь что-то покупал у нее или продавал ей! Своим нытьем, слезами и долгим торгом она доводила несчастного до того, что он бросал свой товар и убегал. А женушка собирала сантим к сантиму, сантим к сантиму. Сто сантимов — один лат. Других недостатков у нее, кажется, не было. Убогий домик всегда был опрятным, во дворе полным-полно цветов, а в огороде — ни одной сорной травинки.
Бережливость жены позволяла мужу быть немножко расточительнее, чем другие извозчики, поэтому, обедая в столовой, он всегда брал порцию пивных сосисок побольше, чем остальные его товарищи, от этого росла и его самоуверенность — как только начинались какие-нибудь разговоры, он всегда ругал правительство за высокие цены на овес.
Цауна-отец хромал по двору, опираясь на палку, и мешал Зутису работать. Он всегда подкрадывался сзади и как надзиратель следил, не бездельничает ли Зутис; или приносил где-нибудь подобранную гайку, бросал в ящик для инструментов, и приговаривал:
— Достанется тому, кто вещи разбрасывает! Ужо я поймаю!
Хотя и так было ясно, что на такое способен только пролетарий Зутис — только он может это сделать, да и делает он это сознательно, чтобы разорить хозяина.
Во время войны Цауны всплыли на поверхность, как кружочки жира всплывают в закипающем супе.
Еще за несколько дней до приближения линии фронта к Риге Цауна был всего лишь калекой, который хлебал чечевичный суп и трясся за свою припрятанную лошаденку. Но однажды ночью, когда артиллерия громыхала уже совсем близко, а советские самолеты густо «развесили» над городом «свечки», к нему примчался извозчик Сайсмакс, который жил недалеко от центра, поэтому припрятать лошадь ему не удалось.
— Уехал Ринтелис, — поведал он. — Удрал в Германию.
— Ну и что?
— Запрягай, нечего чтокать! У него в сарае полным-полно досок!
— М-м-м-м, — замычал Цауна. Доски ему были нужны, но и страшно тоже было. — А вдруг он вернется?
— Не вернется. Его зять жидов расстреливал.
— М-м-м-м… Как бы не вляпаться в дерьмо… — Но в уме уже прикидывал, в какую телегу запрягать.
— Скажу, что эти доски он мне перед отъездом отдал.
— Ладно, тогда поехали…
Сарай даже не был заперт. Они увезли три воза.
— Хорошо, что мы приехали, иначе забрал бы кто-нибудь другой, — сказал Сайсмакс для самооправдания.
— Конечно! — согласился приятель.
Никогда до сих пор ничего чужого они не брали, но в это утро, когда последние доски были уже погружены, они с жадностью глядели на другую сторону улицы, где в глубине, за большим старым фруктовым садом виднелась рыжая стена большого особняка. В нем жил директор какого-то департамента.
— Этот тоже, наверно, драпанул…
— Там, поди, дворник, сволочь, все подгреб.
— Нет, кажись, и дворник исчез… Да ведь он и не жил здесь. Моя старуха все разнюхает.
Следующей же ночью они взломали дверь черного хода в особняк и, спустившись в полуподвал, очутились в просторной кухне.
Выключатель находился у самого дверного косяка.
Такой большой кухни Цауна никогда раньше не видал — больше, чем весь его дом. Над плитой, на белой кафельной стене, висели начищенные до блеска кастрюли, и сверкали одна ярче другой.
Цауна и Сайсмакс стояли, сраженные порядком, в каком тут все было оставлено. Казалось, что кухарка лишь ненадолго вышла куда-то — в погреб или в кладовую. Нигде не было ни пылинки. Они никак не могли сообразить — что бы здесь взять. Сайсмакс сунулся в овощной погреб — дверь его выходила прямо на кухню, — там лежала только горсть высохших морковок. Даже директора департамента война, оказывается, не баловала продуктами.
Они еще потоптались, испытывая почтение, которое внушал им высокий чиновник даже в свое отсутствие. Наконец, Сайсмакс взял эмалированную кастрюлю и повертел ее в руках.
— Отнесу старухе… пускай порадуется!
Сигнал был подан. Цауне тоже сразу понадобилась кастрюля.
С кастрюлями в руках по черной лестнице они направились внутрь дома. Добрались до второго этажа, прошли по какому-то устланному ковровыми дорожками коридору, разглядеть здесь что-либо было трудно — закопченный фонарь освещал пространство на метр вокруг. Наконец, наугад они вошли в помещение за стеклянными дверьми, и Сайсмакс поднял фонарь над головой. Они находились в круглой комнате, окна которой были затянуты черной бумагой, как этого строго-настрого требовали правила противовоздушной обороны.
— Зажги свет…
Среди хрустальных подвесков, как бы напоминая о войне и экономии, зажглись две из двадцати электрических лампочек.
В салоне стоял только черный рояль и полдюжины старомодных мягких стульев. Стены обтянуты шелком. Розовым, с мелкими, неброскими цветочками. На стенах висели, теснясь — рама к раме — картины. Несколько — небольших — были сняты, об этом свидетельствовали яркие четырехугольники на стенах. Хозяин, должно быть, взял картины с собой в поездку, из которой возвращаться не намеревался.
— Мы вдвоем его и с места не сдвинем! — кивнул Сайсмакс на рояль.
— Дома такой негде поставить! — Цауна выключил электричество. Их ждала добыча в других комнатах.
Так совсем случайно извозчики увидели ту жизнь, которую даже вообразить не могли. Эту жизнь, правда, пытался изобразить «изысканный» кинематограф, иногда она описывалась в бульварных романах, но в фильмах и в книгах она была то ли слишком слащава, то ли чересчур обнажена. Наверно, сами авторы не имели доступа в эту жизнь, должно быть поэтому она и была так неправдоподобна. Разве извозчики читали романы? Им достаточно сенсаций в «Яунакас Зиняс» или в «Педея бриди» про какого-нибудь болвана полицейского, сообщений Тупиньша в «Айзкулисес» о промышленнике господине Н, который в четверг вечером заперся в отдельном кабинете одного из ресторанов с госпожой М, пробыл там два часа, заказал бутылку французского шампанского и салат из омаров, но, когда они ушли, оказалось, что салат почти не тронут. Изящных манер газета «Айзкулисес» не признавала, она хватала за горло без церемоний, заканчивая свои статейки трафаретной фразой «Подробности в следующем номере». Хотя в следующем номере подробности почти никогда не появлялись, так как выслеженный официантами промышленник Н бросался к редактору и кучей денег затыкал газете рот. И все же читатели ждали следующий номер с нетерпением. Кто этот промышленник? Хозяин мыловаренного завода, выпускающего знаменитое мыло «Ренол»? Мукомол Скрибе? А кто эта безнравственная дама? Может, какая-нибудь актриса? Но самое главное: разразится или не разразится скандал, привлекут или не привлекут к суду Тупиньша, этот вонючий ночной горшок. Как-то один журнал опубликовал карикатуру, на которой Тупиньш длинным языком вылизывает ночной горшок. После этого прозвище к нему пристало на всю жизнь. Могли ли классики мировой литературы тягаться с Тупиньшем? Читателям, однако, стало чего-то недоставать после того, как в тридцать втором году «Айзкулисес» перестала выходить: студенты, разозленные тем, что газета шантажом довела одну молодую скрипачку до самоубийства, на Юрмалском шоссе остановили машину Тупиньша, разбили ее вдребезги, изорвали в клочья его модные клетчатые бриджи, самого его избили так, что он очень долго лежал в больнице, а редакцию разгромили в пух и прах.
Оба извозчика, бывшие почитатели газеты «Айзкулисес», у которых воровская алчность возрастала с каждой минутой, блуждали по коридорам, вестибюлям, ванным комнатам (в особняке на американский манер имелось несколько просторных ванных комнат) и другим помещениям. Бессознательно они как бы сочувствовали мелкому жульничеству Тупиньша, ведь он выжимал деньги из богачей; завались Сайсмакс с чужой женой хоть на церковной скамье, редактору до этого не было бы никакого дела.
Они и не подозревали, что Тупиньш несколько раз безуспешно пытался попасть в этот дом. Но здесь жили люди, которые могли с Тупиньшем не считаться, он был для них настолько мелкой сошкой, что здесь его не замечали. Это был дом для избранных, как тихая лагуна на поросшем кокосовыми пальмами островке в бушующем океане. И вот теперь ночью два рижских извозчика, освещая себе путь закопченным фонарем, дивились окружавшему их великолепию и думали-гадали, как бы утащить все и даже прозрачную, изумрудную воду лагуны.
Цауна позарился на книжный шкаф, стоявший вдоль всей стены кабинета; в его стеклах отражался огонь фонаря.
В комнате такой шкаф ни к чему, подумал он, а вот в кухне он пригодился бы для посуды, там бы в самый раз, если еще покрасить в белый цвет.
