Юрий Гончаров - Бардадым – король черной масти
Жить ему пришлось в самом центре, недалеко от вокзала, на пыльной и шумной улице, главной магистрали всего грузового движения города. Рыча, громыхая, визжа тормозами и отравляя газами и без того насыщенный всякой дрянью воздух, бесконечной вереницей мчались все эти словно взбесившиеся, МАЗы, ЗИЛы, ГАЗы, громадные, сверкающие на беспощадном солнце своими металлическими частями, каждую секунду готовые раздавить несчастного пешехода… С угрожающим ревом, сотрясая стены домов, заставляя посуду жалобно позвякивать в шкафах, проносились уродливые горбатые плитовозы, длинные, как пульмановские вагоны, рефрижераторы, юркие пикапы, завывающие сиреной «скорые помощи»… Нет, до войны, когда тут проживал музыкальный настройщик М. П. Щетинин, в городе не было такого столпотворения.
Та шумная улица, на которой приютился Максим Петрович, в прежние, довоенные времена тоже считалась не из тихих, по ней тоже возили грузы (она, между прочим, так и называлась Грузовой), но шуму такого не было. Важно, степенно шагали тучные толстоногие битюги, сытенькие колхозные савраски, а не то даже и круторогие, с печальными и немножко презрительными глазами волы. Разумеется, и автомашин было порядочно, но не они были хозяевами Грузовой улицы. Кроме того, на ней вдоль тротуаров росли исполинские вековые тополи и создавали тень, прохладу, даже уют. Сейчас они исчезли; часть этих чудесных зеленых великанов погибла в сорок втором во время бомбежек и уличных боев, а те немногие, что уцелели, были безжалостно спилены: какому-то умнику из горисполкома пришло в бесталанную голову, что, во-первых, неуклюжие, корявые деревья портят внешний вид улицы, а во-вторых, в пору цветения засоряют ее облетающим пухом.
Дом, в котором у своего старого знакомца поселился Максим Петрович, был огромный, шумный, восьмидесятиквартирный. Трудно было после домашнего раздолья и опрятности привыкать к духоте, шуму и многолюдству большого города… Но работа есть работа, и приходилось мириться.
Первым делом по приезде он переоделся, скинул свой привычный, видавший виды пиджачок, мягкие брезентовые, пыльного цвета сапоги, и облачился в новенький, серый с искоркой костюм и очень неудобные, жмущие в подъеме коричневые полуботинки. Затем, побрившись и неумело повязав синий в белую горошинку галстук, отправился на улицу Труда, в дом № 18, где, по имеющимся у него сведениям, проживала чертова непутевая Тоська.
Это было старое, мрачное здание в два этажа, с какими-то нелепыми архаическими башенками по углам, с вычурным, торчащим, как петушиный гребень, фронтоном, с массой ненужных кирпичных карнизов и карнизиков. Все эти грубые и бессмысленные украшения делали дом удивительно похожим на старинный, изъеденный древесным жучком буфет, какие в конце прошлого века громоздились в квартирах средних чиновников и третьегильдейского купечества. Дикое, несуразное сооружение это стояло, вплотную прилепившись к большому, современной постройки жилому дому, как бы сросшись с ним, и сизым, грязным своим кирпичным цветом, всей своей архитектурной глупой шишковатостью было словно застаревшая злокачественная опухоль на чистом молодом теле. В этом-то кирпичном ковчеге и помещалось общежитие, в котором обитала Тоська. В новом доме жили рабочие и служащие станкостроительного завода.
Двор оказался общий, проходной, с двумя арочными воротами, и хотя, подобно большинству городских дворов, не отличался особой благоустроенностью (мусорные ящики, безгаражные машины, какие-то сваленные в кучу жерластые трубы, вечная непросыхающая лужа от неисправной канализации), но был щедро засажен множеством чахлых деревцев и кустарником, что очищало воздух и создавало все-таки приятную для глаз зеленую видимость. Пять подъездов выходило во двор, возле них все время толклись люди; с треском и грохотом мчались на самокатах по исчерченным мелом асфальтовым дорожкам отчаянные мальчишки; писклявые длинноногие девчонки прыгали через скакалочку; под деревянными грибками, в песочке, что-то не поделив, орали сбившиеся в кучу ползунки, а в беседке с мрачным азартом оглушительно хлопали костяшками домино несмотря на пенсионный возраст все еще полные жизни и энергии «козлятники».
Гуляющей походкой Максим Петрович обошел двор, прочитал на дверях подъездов разные объявления, списки злостных неплательщиков, сатирический листок «Крокодил идет по двору», где среди прочих критических материалов красовалась искусно нарисованная карикатура, озаглавленная «Золотая ли молодежь?». Картинка изображала нескольких довольно несимпатичных франтов и косматых девиц, тесно набившихся в беседке; все курили, дым столбом стоял над беседкой, а возле валялись порожние бутылки, на этикетках которых было крупно выведено кармином: 40°. Ниже помещались отпечатанные на машинке лиловым шрифтом стихи:
Прохожего кидает в дрожь.Взглянув на эти лица.Из общежития молодежьТак каждый вечер веселится.Не пора ли это кончатьИ молодежь к порядку призвать?
Стишки, как говорится, не хватали звезд с неба, но Максима Петровича мало интересовало поэтическое мастерство автора, для него важно было то, что речь шла именно о молодых людях из общежития. Особенно приметил он нарисованную на первом плане разухабистую девицу с невероятно раскрашенной физиономией и ярко-рыжей растрепанной прической. «Вылитая Тоська», – подумал Максим Петрович и пошел разыскивать коменданта общежития. Им оказался розовый приятный старичок в полосатой пижамке, который прибивал к дверям объявление:
В будние дни прохождение в подъезд после 12 ночи категорически воспрещается.
– Поможет, думаете? – деликатно осведомился Максим Петрович.
– Да ну, что вы! – добродушно усмехнулся старичок. – Это я так, для порядка.
На вопрос Максима Петровича, проживает ли в данное время в общежитии гражданка Логачева Таисия, пижамный старичок вздохнул только:
– Кто ж ее знает… Официально таковой у меня не значится. Может, контрабандой, без прописки…
Максим Петрович указал приметы: крашеные ресницы, гнедая прическа, туфли на шпильках.
– Господи боже мой! – воскликнул старичок. – Да их тут таких – легионы!
Ничего не оставалось, как занять удобную позицию где-нибудь на лавочке и последить за подъездом общежития.
Максим Петрович пристроился возле «козлятников», откуда удобно было наблюдать за входом в здание и асфальтовым тротуаром, ведущим к воротам. Был тот вечерний час, когда молодежь, помывшись и почистившись, нарядившись в выходные костюмы, в одиночку и стайками растекается по городу в поисках развлечений. Делая вид, что с интересом следит за игрой доминошников, Максим Петрович не спускал глаз с подъезда общежития. Вот трое парней прошагали, гуляючи, бренча на гитаре, посвистывая; вот какой-то модник в расписной рубахе повертелся у дверей, присел на лавочку; вот, видимо, студент-заочник, с черной трубой чертежного футляра, в полинявшей синей спецовке, из-под которой виднелась моряцкая тельняшка, стуча каблуками, чертом промчался к воротам; молодая мать, улыбаясь всему миру, покатила детскую колясочку; спортивные девицы в маечках и узеньких брючках быстроногим табунком пронеслись мимо… И вот, наконец, в темноте дверного проема показалась Тоська. Максим Петрович сперва не узнал ее: та, которую он привык видеть в Садовом, была с рыжевато-красными волосами, нависающими на лоб, торчащими во все стороны, а у этой на голове возвышалась черная, как вакса, башня. Однако лицо, походка и, особенно, приметные алые, как кровавые сгустки, клипсы – все было ее, Тоськино. Мелкими шажками просеменила она к воротам. Максим Петрович не спеша встал и, стараясь не упустить ее из поля зрения, отправился следом.
Тоська шла быстро, деловито постукивая своими «шпильками», не оглядываясь и как будто не замечая встречных, но что-то такое было в ее слегка виляющей походке, в манере прямо и высоко, скорее нагловато, чем гордо, держать голову, что придавало ей неприятный, вызывающий вид и как бы кричало на всю улицу: «Вот она я, смотрите, мальчики, – ничего себе товарец?»
«Нету, нету милой скромности в нынешней молодежи! – огорченно думал Максим Петрович, пробираясь в толпе гуляющих за Тоськой. – Мы, бывало, что в девицах ценили? Стыдливую женственность, потупленные глазки, русые косы… А нынче на голове башня вавилонская, сама задом играет, что кобыла… С такой вертихвосткой под ручку пройтись на людях совестно, честное слово, совестно!»
Но двое молодых пареньков, поджидавших Тоську на углу возле электрических часов, видимо, были иного мнения на этот счет: они подхватили ее под локотки и, громко смеясь, оживленно жестикулируя, пошли через улицу к широкому, сверкающему матовыми шарами подъезду, над которым голубым неоновым огнем горело название заведения – по горизонтали – «Донская волна», а по вертикали, почему-то по-французски, – «Restoraunt».
