Татьяна Степанова - Валькирия в черном
На экране снова появились дорожки и корпуса пионерского лагеря. Гипсовая статуя горниста в центре клумбы. Возле корпусов – милицейские машины «Победы». Сотрудники в штатском и в форме.
– Следы яда таллия были обнаружены в пище в столовой.
Камера крупным планом взяла один из корпусов с надписью «Восьмой отряд».
– Все умершие подростки – семь человек из этого отряда. Школьники, возраст – четырнадцать лет, все местные из Электрогорска, учились в одном классе и в летнем лагере попали в один отряд.
– А причина? Какой мотив, за что она их отравила? Какой мотив, что она отравила столько людей? – спросил представитель пресс-службы Питера.
– Это серийные убийства, – ответила Белла Григорьевна. – Она совершила серийные убийства. Пусть этот термин тогда не употребляли, но сути дела это не меняет. Эта женщина была маньяком. Не знаю, была ли она маньяком всегда, с самого рождения, или уже потом превратилась в чудовище. Вы спрашиваете, за что она их убивала? По фактам серийных убийств следователи, сыщики часто ли получают внятный ответ на этот вопрос?
– Нечасто, вы правы. Но почему эту пленку так засекретили? – спросила Катя. – Вы что-то говорили о позоре…
– Смотрите на экран, сейчас поймете.
Кадр.
– Что это? – хрипло спросил представитель «Петровки, 38».
– А это ее боевые награды. Орден, медали, полученные ею на войне за выполнение спецзаданий в тылу врага. Видите, тут обыск идет в ее комнате в Электрогорске. Награды изымают. Вот тут короткое пояснение для наших специалистов по поводу ее спецзаданий в тылу врага. В 1943–1944 годах под Смоленском и потом в Харькове. Под Смоленском она по заданию подполья провела акцию возмездия в офицерском клубе-общежитии. В Харькове уничтожила высокопоставленного офицера гестапо. Она дала им всем яд. Отравила их. Она работала под прикрытием, немцы знали ее как певичку и танцовщицу местного офицерского казино. Она травила и на войне, и потом после войны. Теперь вам ясно, отчего этот фильм, это дело положили в секретный архив?
Они все в темной просмотровой молчали. Стрекотал старый киноаппарат.
– Есть вещи, которые… нестерпимы, невозможны. Для сердца, для сознания, для идеалов, на которых мы были воспитаны. Мой отец воевал, ногу потерял на войне. И я не могу… – Голос Беллы Григорьевны пресекся. – Не могу принять, пусть даже я столько лет прослужила в милиции, много чего повидала, что какая-то тварь… своим злодейством и безумием пятнает собой тот святой образ, который я храню в душе, вспоминая отца-фронтовика, вспоминая все, что я знаю о войне.
– Этот фильм – однозначно на уничтожение, – подытожил после паузы представитель «Петровки, 38». – Чтобы ничего не осталось от Любови Зыковой. Никакой памяти.
– Думаю, в Электрогорске ее помнят до сих пор.
– А как ее поймали там, в Электрогорске? – спросила Катя. – Судя по ее летней одежде, ее задержали прямо там, в лагере или в городе, по «горячим следам». Столько лет она чувствовала себя в полной безопасности, а тут вдруг попалась. Что произошло? Как ее арестовали?
– Я не знаю, – Белла Григорьевна поднялась. Экран погас. В просмотровой зажегся свет. – В фильме этого нет. Это – осталось за кадром.
Глава 11
ТЕЛЕФУНКЕН
Кто всегда слыл красивым смолоду, а потом потерял былую красоту – тот поймет. Кто бегал всегда быстрей серны, двигался грациозней лани, а потом разжирел, расплылся – той поймет. Чьи губы пахли как спелые вишни, манили к поцелуям, а теперь сморщились, а зубы – хоть и «американские вставные», сделанные в известнейшей столичной клинике, не спасли от дурного запаха изо рта – тот поймет.
Ах, как это печально – стареть, наблюдая день за днем, как от былого облика, былой гордости и славы остается лишь тень.
Роза Петровна Пархоменко восседала в богато обставленной гостиной своего большого дома в Баковке и смотрела эстрадный концерт по огромному, почти во всю стену, плазменному телевизору.
Зажигали «Бурановские бабушки». Роза Петровна слушала вполуха и гадала – вернулся ли домой ее младший сын Мишка, которого с легкой руки старшего, ныне покойного сына Сашки звали дома Мишель.
Но для нее он всегда – Мишка, младшенький. Нюня, размазня, сопля. Перечисляя все эти нелестные слова, Роза Петровна ощущала в душе нежность к младшему сыну. Как и в детстве. Такой был потешный пацан, такой тощенький, такой недотрога, совсем как девчонка. И вел себя в отрочестве по-девичьи – обижался, плакал, мстил исподтишка. Потом подрос, и выяснилось, что чертовски к музыке талантлив.
И она тут же наняла ему учительницу музыки из числа местных электрогорских «перлов». И пошло-поехало. Думали все в семье, по миру гастролировать станет, по телевизору замелькает. Но нет, видно, не судьба.
Теперь вот оркестриком забавляется тут, в Электрогорске, под боком у нее, у матери.
И еще носится с идеей создать какую-то там «группу» – хор не хор, черт его знает что – из студентов музучилища и местных пенсионеров-песенников.
«Людей надо чем-то занять, мама, – повторяет он постоянно. – У нас тут летом хорошо, природа спасает, а зимой в Электрогорске что? Тьма за окном с трех часов, телик да водка».
И так было, так было, сын. Только еще в оные времена добавлялся дым из заводской трубы, ночные смены да заводской гудок по утрам.
Роза Петровна – тучная, одетая, несмотря на летний день, в теплую вязаную кофту и шерстяные брюки, зажмурилась.
Заводской гудок в Электрогорске в оные времена будил и взрослых и детей. Первых – на завод, вторых – в школу.
Некоторые ненавидели гудок и где-то году этак в шестьдесят пятом добились, чтобы его заткнули.
Но ей, Розе, гудок всегда нравился, несмотря на то что будил ни свет ни заря и до занятий в школе оставалось еще много времени.
Ее лучшая и единственная подруга Ада забегала к ней с утра. Или она, Роза, бежала к Аде на улицу Южную. Ада с матерью жила в частном секторе, в домике с садом, и комнату сдавали всегда жильцам от безденежья.
Роза с отцом и матерью жила в отдельной двухкомнатной квартире на первом этаже заводского дома для рабочих – с газом, с водопроводом.
Перед школой, когда Ада к ней забегала, она всегда первым делом ныряла в ванную: «Можно я в душе вымоюсь? А то мать баню только в субботу истопит!»
Она плескалась под душем, а потом они завтракали, ели то, что мать, торопясь на завод, оставила на столе под полотенцем – кефир и сырники или теплые еще оладушки с яблоками.
Дома у Ады, когда Роза бегала утром к ней, они ели всегда одно и то же – яичницу-глазунью.
Теперь по утрам у Розы Петровны специальная диета от ожирения. Домработница готовит все честь по чести и подает. И скатерть льняная итальянская, и салфетки крахмальные, и сервиз… сервиз Сашка, старший сын, из Венеции привез ей в подарок…
Но нет, не было и не будет никогда пищи слаще и вкуснее в ее жизни, чем та подгорелая яичница на чугунной сковородке, что ели они в детстве с Адкой.
И дело вовсе не в старости, не в том, что семьдесят лет прожито. Все дело в памяти проклятой, что вечно, даже когда зришь по телевизору бодрый эстрадный концерт с бурановскими старушками, возвращает тебя ТУДА.
Куда, в общем-то, незачем возвращаться.
Куда все пути навечно отрезаны.
«Сердце, тебе не хочется покоя… сердце, как хорошо на свете жить…»
Ту же песню утесовскую поет молодой певец, пацан с микрофоном…
Ту самую, под которую они кружились по комнате, тесно обнявшись друг с другом.
Розовая раковина девичьего уха… Словно прозрачный перламутр на солнце.
Май 1955 года, вроде какой-то экзамен они сдали с Адкой на «удовлетворительно» или контрольную написали, помогая друг другу списывать. И потом ринулись к ней домой в сад с цветущими яблонями, в дом с распахнутым окном.
В углу на тумбочке – старый, с войны еще, вишневый приемник «Телефункен». Он как раз появился в том мае в Адкином доме, когда ее мать сдала комнату ЕЙ, ну той… той, чье имя в Электрогорске долго потом не произносили вслух.
Кружили по комнате, тесно обнявшись, смеясь, шепча что-то друг другу на ухо.
Розовая раковина девичьего уха… Нежная, юная, жадная плоть.
Отчего сейчас, когда все это в такой дали и печали, так больно, так тяжко бедному сердцу? Кто поможет, когда остались лишь злоба и ненависть. Боль от потери старшего сына, которого убили. Месть, которую все так ждут.
Отчего же так больно бедному сердцу?
– Мама, как ты себя чувствуешь? Что, неважно?
Сынок младшенький, Мишель, оказывается, тут как тут в гостиной. Вернулся, подкрался, а она даже и шагов не слышала. Телевизор ли в том виноват со стереозвуком? Или та музыка… та песня, что все льется из трофейного немецкого радиоприемника «Телефункен», которым ЕЕ, ту женщину, наградили за то, что она этих немцев убивала на войне без пощады. И она потом везде и всюду много лет, как сама же рассказывала им – девчонкам, куря папиросу «Герцеговина флор», возила приемник с собой.
