Наталья Александрова - Кинжал всевластия
Зима в здешних местах была непривычно суровой. Мехмет кутался в одежду из волчьих шкур, грелся у костра и с грустью смотрел на запад, туда, где за горами и пустынями лежали его родные места.
По ночам ему снились песчаные барханы, уходящие за горизонт, благодатные оазисы с пальмами и журчащими ручейками.
На первых порах тюрки косо смотрели на пришельца, недобро шептались за его спиной. Но Архан, тот человек в мохнатой шапке, который нашел его в горах, защищал Мехмета, напоминая соплеменникам о священном законе гостеприимства. А к весне все к нему привыкли. Когда же случилась схватка с курдами, Мехмет показал себя настоящим воином, и тюрки окончательно признали его своим.
Дочь Архана, Сары-Кыз, то и дело попадалась на пути Мехмета, поглядывала на него из-под жесткой черной челки, как необъезженная степная кобылица. Весной, когда степь покрылась алыми маками, Мехмет поехал на дальнее пастбище за отбившимся от табуна конем. Там, в степи, возле реки, извивающейся, как серебряная змея, к нему подъехала Сары-Кыз. Она хлестнула его вороного нагайкой и поскакала прочь. Конь встал на дыбы, обиженно заржал.
– Чего ты хочешь, Сары-Кыз? – спросил Мехмет, справившись с конем и догнав девушку.
– Ты сам знаешь, – ответила та, взглянув из-под челки. – Пришла весна, степь расцвела, но цветение это будет недолгим. Мое цветение будет таким же коротким, как степная весна. Не теряй времени, чужеземец, иначе ты будешь горько сожалеть.
Они вернулись вместе, и Мехмет вошел в шатер Архана как проситель.
Архан заколол десять баранов, и все племя пировало три дня.
Теперь Сары-Кыз жила в шатре Мехмета.
Однажды, когда он поил коней, она нашла сверток, спрятанный в изголовье.
Когда Мехмет вернулся в шатер, Сары-Кыз встретила его у входа и спросила, почему он прячет у себя в изголовье простые ножны, ножны без кинжала, если у ее отца, да и у самого Мехмета много дорогого оружия, отбитого у врагов, отнятого у водителей караванов.
И тогда Мехмет ответил своей жене Сары-Кыз, что эти ножны – великая святыня, которую он хранит по завету своего отца, и когда она, Сары-Кыз, родит ему сына и сын этот станет мужчиной – он передаст эти ножны ему, а тот передаст их своему сыну, и так будет продолжаться столько лет, сколько будет угодно Аллаху, милостивому и всемогущему.
– Да будет так, – ответила Сары-Кыз и погладила свой приподнявшийся живот.
Катя с трудом втиснулась в переполненную маршрутку, проехала два квартала, скособочившись в неудобной позе, после чего выпустила озабоченную старушку у рынка и с облегчением села на освободившееся место.
– Осторожнее! – раздраженно рявкнула девица в норковой курточке и такой короткой юбке, как будто ее и не было вовсе. – Все сапоги истоптала!
– Простите! – вспыхнула Катя. – Я не нарочно…
Девица негодующе фыркнула, окинула Катю презрительным взглядом и высунула в проход ногу, чтобы исследовать сапог на предмет повреждения. Сгорая от стыда, Катя забилась в уголок. Девица была рослая, да еще и сапоги носила на огромных каблуках, так что нога ее протянулась едва ли не по всей длине маршрутки.
– Копыто-то убери! – не выдержал мужичок постарше, сильно попахивающий с утра перегаром. – Не в такси едешь! Неча в людей сапоги свои пихать!
– Отвали, козел! – деловито ответила девица. – А не то живо сапогом в рожу пьяную получишь!
Мужичок не растерялся и обозвал девицу непечатными словами. Девица, ни капли не промедлив, ответила ему в том же духе, да так забористо, что мужичок замолчал, подбирая слова. Тут вмешалась дородная тетя и напустилась на девицу. Та успешно отлаивалась, поворачивая голову в разные стороны.
Скандал разгорелся с ужасающей быстротой, как торфяной пожар, Катя вжалась в спинку сиденья и закрыла глаза. Она не забыла, с каким презрением смотрела на нее рассерженная девица. И поглядела на себя ее глазами – убогая поношенная куртка, скромный серый беретик, немодные ботинки. И сумку давно пора поменять, и оправу для очков новую заказать… В общем, в глазах таких, как эта девица, Катя выглядит форменным чучелом.
«Ну и что, – сказала себе Катя. – Алеша любит меня такой, какая я есть».
Она тут же прижала руки к забившемуся сердцу. Впервые она в мыслях сказала это слово – «любит». У них с Алексеем пока не велось разговоров о любви. Он просто приходил в библиотеку и сидел там до закрытия, а потом они с Катей шли гулять по городу. В выходные они выбирались в Эрмитаж или в Русский музей, потом пили кофе в кофейне на Большой Морской – там такие вкусные булочки…
Катя всю жизнь считала, что не любит сладкое, и мама утверждала, что это вредно для здоровья. И кофе она не любила – тот, дешевый, с привкусом картона, который заваривала дома в простом алюминиевом ковшичке. Кофе вредил маминому сердцу, так что со временем Катя вообще перестала его покупать. У них в библиотеке не было заведено после работы пойти в кафе, поболтать с подругами. Сотрудники предпочитали решать проблемы на рабочем месте, а заодно пить чай. Да и некогда было Кате разгуливать по кафе – дома ждала мама, она скучала весь день одна в обществе телевизора и стеллажей с классической литературой и жаждала общения.
Мама проработала в школе больше тридцати лет, но ученики ее не навещали. Никто простой открытки к празднику не присылал, даже к Новому году или на Восьмое марта, а бывшие коллеги даже не звонили. Мама говорила, что это хорошо, что школа вытянула из нее все соки и надоела ей, маме, до зубовного скрежета, но Катя понимала, что так неправильно, что маме все же обидно. Выходит, ученики маму не любили?
Впрочем, разбираться, в чем там дело, Кате было недосуг.
Сейчас Катя усилием воли отогнала грустные мысли о маме. После ее смерти Катя долго чувствовала себя виноватой, ей казалось, что она уделяла маме мало времени, иногда была неласкова, иногда – страшно вспомнить! – раздражалась, в общем-то, по пустякам.
Мама не любила, когда Катя уходила куда-нибудь по вечерам. И в выходные тоже отпускала Катю только по неотложным делам – в магазин или заплатить за квартиру. А иногда так хотелось сходить в кино, в театр, в гости… Да просто вырваться из четырех мрачных стен…Теперь Катя ужасно стыдилась своих мыслей. Нет, конечно, вслух она никогда маме ничего не высказывала, этого еще не хватало. Но помыслы, помыслы, конечно, одолевали!
Тут тоже помог дядька.
«Не дури, – твердил он, – выброси из головы эту ерунду. Тебе ли себя упрекать! И вообще, не копайся в себе, ни к чему хорошему это не приведет. Думай о будущем!»
Кате казалось, что у нее нет никакого будущего. В самом деле, что нового может случиться в ее жизни? Будет все та же работа в библиотеке, все та же квартира, давно требующая ремонта, те же соседи и то же одиночество.
«Не дрейфь, Катюха, прорвемся!» – говорил дядька, и Катя, слыша, как наяву, его громкий смех, настраивалась на лучшее.
Штандартен с Сергеем Куницыным учились когда-то в одном классе. После окончания школы, само собой, пути их разошлись – Куницын поступил на исторический факультет Петербургского университета, а Штандартен, тогда еще просто Леня, пошел по своей кривой и узкой дорожке.
Но через восемь лет на этой дорожке он нос к носу столкнулся с бывшим одноклассником.
Серега ему неожиданно обрадовался, они зашли в паб, выпили несколько кружек пива, разговорились.
И неожиданно выяснили, что их интересы странным образом пересекаются.
Штандартен с пьяной гордостью рассказал Сереге о своем увлечении мистическими идеями Третьего рейха, идеями превосходства белой расы, арийской расы.
А Серега сообщил, что после окончания университета занимается именно этим периодом истории – становлением нацистской идеологии – и, как следствие, – историей арийских племен. Он что-то говорил о переселении народов, о древних богах, о рунических надписях… Штандартен плохо понимал, выпитое пиво давало о себе знать, но он понял главное – бывший одноклассник здорово разбирается во всех этих хитрых и интересных вопросах.
К нему-то и следует обратиться, чтобы как можно больше узнать о найденном кинжале.
Наутро Штандартен набрал номер Куницына.
Сначала Сергей отнекивался, говорил, что очень занят, но, когда Леня сказал ему, что хочет показать интересную вещь, подлинный артефакт, связанный с интересующим Куницына историческим периодом, тот заинтересовался и согласился. Он предложил встретиться в том же ирландском пабе, где они выпивали прошлый раз, но Штандартен представил, как показывает заветный кинжал в шумном, многолюдном помещении, где его может увидеть кто угодно, любой неотесанный болван, любой недочеловек, и наотрез отказался. Кинжал требовал тишины и уединения.
Серега недолго колебался и наконец пригласил бывшего одноклассника к себе домой вечером, после работы.
