Анна и Сергей Литвиновы - Многие знания – многие печали. Вне времени, вне игры (сборник)
Однако – и я это тоже замечал не раз – сами творцы бывают удивительно слепы и глухи к тому, что они себе напророчили. Им нужен близкий, умный и чуткий человек рядом (или человек столь специфических талантов, как я), чтобы прочесть, расшифровать их собственное предсказание. Обычно в качестве подобного авгура выступает близкая художнику любящая женщина. Однако никого такого в жизни моего клиента не было. Поэтому о грозящей опасности волей-неволей должен был предупредить его я.
Нет! Он правда ничего не предчувствовал! И я потратил едва ли не битый час, чтобы объяснить Кириллу Павловичу, что ему угрожает опасность, и призвать его к всемерной осторожности. А потом сказал о том, что тоже лежало на поверхности – чего он сам не понял. Он был отчасти удивлен, когда я заявил непререкаемым тоном:
– Раз все ваши рисунки касаются стародавних времен, похоже, разгадка произошедшего в них и кроется. И коль скоро из восьми участников событий шестеро мертвы – придется расспросить единственную персону, которая, кроме вас, способна ответить.
– Но кто это?!
– Вы еще не поняли? Кстати, почему вы до сих пор не нарисовали для меня ее портрет?
– Лидия?
– Разумеется. И я прошу вас найти ее. Просто найти. Раньше я думал, что вы должны с ней встретиться. Однако теперь, после того, как мы поняли, что вам может грозить беда, настаивать не буду. Просто отыщите мне ее. И я, вероятно, встречусь с ней сам.
– Вы думаете, – промолвил он ошарашенно, – виновник происшедшего – она?
– Возможно. А возможно, она просто знает, в чем дело. Или чувствует это.
Кирилл Баринов
Трудно написать портрет женщины, в которую ты был влюблен тридцать лет и три года назад. Невольно думаешь, а что сделало с ее лицом безжалостное время, как потопталось на нем, изрезало его… А может, кто знает, и улучшило: бывает сорт женщин – их немного, по моим наблюдениям, две-три на сотню, – которых время (и собственные усилия) делают лучше, чем прежде. Да, я бы хотел взглянуть на Лидию сейчас.
Общих друзей после смерти Пита у нас не осталось, и я стал искать ее через Интернет.
В первой соцсети, что я прочесал, ее не было. Во второй тоже. И я невольно соскользнул мыслями в прошлое. Ведь я однажды рисовал Лидию – во время московской Олимпиады, в день, когда хоронили Высоцкого. Интересно, что стало с тем рисунком? Вряд ли она его сохранила, а жаль, была бы память обо мне – мальчишке, больше ведь никаких моих рисунков и эскизов тех времен не сохранилось, только первая картина с похоронами Высоцкого.
Тогда я увел Лидию из скорбной очереди со словами, что надо где-нибудь помянуть поэта. Те времена – не нынешние, когда между идеей оскоромиться и ее воплощением проходит обычно лишь пара минут – достаточно завернуть в любое заведение, что раскинулись повсюду. А тогда на Верхней Радищевской не было ни одного кафе, бара или ресторана (кроме «Камы» рядом с театром, но тот ресторан был закрыт по случаю похорон). Ничего подходящего я не знал ни на Яузских воротах, ни на Солянке. Мы могли бы брести, куда глаза глядят, сколько угодно, и прошли бы часы, прежде чем отыскали пищевую точку – что-нибудь типа пельменной, потому что большинство тогдашних ресторанов по случаю наплыва иностранцев на Олимпиаду закрывалось на спецобслуживание. Любое развлечение в Белокаменной, в том числе выпивка с девушкой, требовало подготовки. Однако не зря я целый год отучился в далеко не последнем столичном вузе – появились знакомства, в том числе из тех, что на вес золота.
Радищевская была перекрыта, только на Котельниках появились машины, и первое же такси, которому я махнул, остановилось. Поистине бомбилы во все времена чуяли клиентов с деньгами – а я после стройотряда таковым и являлся. Я небрежно сказал шоферу адрес. Слава богу, ехать было недалеко. Я сел с Лидией на заднее сиденье и взял ее руку в свою. Ладонь у нее оказалась маленькой, она ее не отобрала, и я поздравил себя с первым успехом.
Водитель высадил нас у ресторана, я отсыпал ему щедрые чаевые. Швейцару, который сторожил вход в заведение, я сказал: «Мы к Мишане». – «Он сегодня выходной», – молвил несвежий дядя в галунах, однако манеры его смягчились, все-таки я был не просто человек с улицы, а знакомый одного из допущенных к раздаточной – официанта. «А чего вы хотите?» – спросил он, как будто и так не было ясно. «Посидеть, отдохнуть», – молвил я и плавно опустил трешку в его карман. Тот проводил купюру искоса, проговорил: «Блъгыдырсвуте, – и скомандовал: – Пошли». Ресторан оказался полупуст, швейцар передал нас пожилой официантке, и рекомендации цербера и Мишани сработали: она усадила нас за лучший столик и отнеслась, как к собственным детям (возможно, в ее материнском отношении к нам и было что-то личное – наверное, у нее такого же возраста сын рос, как я). Я чуть не впервые в жизни самостоятельно пользовался собственным блатом в ресторане. И чуть не впервые бросал на ветер лично заработанные деньги. И еще на глазах у самой прекрасной девушки (как считал я тогда), в полупустой, солнечной и умытой столице! Было от чего испытывать подъем – еще до всякой выпивки я себя чувствовал, как будто принял пару бокалов шампанского.
О чем мы говорили в тот день, я не помню. Видимо, я вещал напропалую – охмурял. Не помню, что ели. Осталось в памяти, что пили водку – я уговорил Лидию, что именно ею следует поминать покойных. А еще я написал тот самый ее портрет: в несколько росчерков, достав из заднего кармана брюк блокнот – с ним я тогда не расставался. Помню, что она была восхищена и даже поражена сверх меры. Я подарил ей изображение, поставив дату (28.07.1980) и подпись. Тут я понял, что надо действовать, и попросил счет.
На выходе она покачнулась, как будто перебрала – а может, и впрямь перебрала, – и я взял ее за талию. Лихорадку любви сменил трезвый расчет – все-таки уроки Пита, его околобабский бубнеж в стройотрядном автобусе, прошли недаром. «Куда везти ее? Домой? Родители вот-вот придут с работы. Общага? Никого знакомых там нет. Мастерская Уфимцева? Мэтра я не предупредил, да и вообще будет страшно неудобно. Поехать в лес? В Измайловский парк?» Кончилось тем, что я – новый, смелый и рассудительный я – увлек ее в подъезд близлежащего дома дореволюционной постройки.
Дальше рассказывать совсем неохота. Никаких домофонов, не говоря о консьержах, в подавляющем большинстве столичных парадных тогда не было. Мы проникли на последний этаж. Последовали страстные объятия и поцелуи на подоконнике. Я хватался за ее грудь, удивившую меня своим холодом. На последнем этаже квартир не было, только лаз на чердак, и никто нам не мешал. Короче говоря, именно там и в тех условиях я, наконец, стал мужчиной. Точнее сказать, испытал свой первый оргазм не в одиночестве. Утверждать, что в тот вечер познал женщину, я бы не стал. Куда-то тыкался, как слепой кутенок, и в какой-то момент неожиданно разрядился.
Потом я, как джентльмен, проводил девушку до дому – аж на «Кунцевскую». И мы договорились встретиться послезавтра: родители пообещали принести мне два билета на утренние соревнования по легкой атлетике.
Что говорить? Остаток того дня и весь следующий я летал словно на крыльях. Свершилось два великих (как я думал тогда) события: ко мне проявила благосклонность Лидия и я стал мужчиной! Следующую встречу я хотел провести на более высоком уровне и потому упросил Уфимцева при помощи бутылки коньяка уступить мне на полдня его мастерскую. Оставались мелочи: купить выпивку и сласти для нас, по благословенным олимпийским временам сложности это не должно было составить.
Мы встретились с Лидией на прохладной и полупустой станции метро «Спортивная», дошли до Большой арены «Лужников». В громадной чаше полыхал олимпийский огонь, и это наполняло душу чувством сопричастности. Мы сидели на трибунах на солнечной стороне, на деревянных скамеечках. На арене кто-то бегал, прыгал, что-то метали. Ни одного финала днем не намечалось, потому и народу на трибунах оказалось не очень много. Довольно быстро зрелище наскучило нам обоим, и мы ушли. Решили – лучше прогуляться. В этот день Лидия вела себя так, будто между нами позавчера ничего и не было. Обнять себя не позволяла и даже отдернула руку. Была рассеянна и холодна.
Всю олимпийскую неделю, что я провел в Москве, царила прекрасная погода. Не знаю, была ли она рукотворной, разгоняли тучи или нет, но не пролилось ни дождинки, светило солнце, кутаясь порой в облачка, и жарко не было: плюс двадцать, двадцать пять.
Разговаривая о том, о сем – однако, не касаясь того, что позавчера произошло меж нами, – мы, отмахав изрядное расстояние, оказались на старом мосту над Москвой-рекой. Ни одного человека не было на многие мили, и я потянулся Лидию поцеловать. «Не надо», – сказала она и резко отстранилась. Я потащил ее к перилам посмотреть на воду. Она ощутимо побледнела. Проговорила: «Я боюсь высоты». Что ж, пришлось быстренько с моста уматывать. Мы очутились на набережной, шли в сторону Парка культуры, и я обрисовал ей широкими мазками программу, которую для нас подготовил: «Поедем в мастерскую к моему старшему другу, там выпьем немного, и я постараюсь тебя написать – настоящий портрет, в полный рост». – «Нет, я не хочу», – заявила она строго. «Ладно, давай без выпивки. И без портрета. Просто посидим у него, поболтаем. Я тебе его картины покажу – забавные». – «Нет», – отрезала она. «Но почему?!» – вскричал я. На ее глаза почему-то навернулись слезы. «В чем дело, Лидия?» – упорствовал я – и получил. Пусть со слезами на глазах, но она, гадина, выдавила: «Понимаешь, Кирилл, ты мне не нравишься – как мужчина». Меня словно окатили холодной водой. Я почувствовал оторопь – но ничего не сказал, только ускорил шаг.
