Владимир Рыбин - Трое суток норд-оста

Владимир Алексеевич РЫБИН

ТРОЕ СУТОК НОРД-ОСТА

I

По календарю была еще зима, а люди ходили, распахнув полы плащей. Солнце заливало морскую даль ослепительным светом, и даже горы, окаймлявшие бухту, дымились от этого, совсем не зимнего, зноя. Между горами, где был вход в бухту, стояло сплошное прожекторное сияние, словно там было не море, а огромное, до небес, зеркало.

Подполковник Сорокин снял фуражку, вытер ладонью вспотевший лоб и так пошел с непокрытой головой вдоль длинного парапета набережной.

Это была его странность — ходить пешком. Каждый раз к приезду Сорокина на вокзал подавалась машина, но он отправлял свой чемоданчик с шофером и налегке шел через весь город.

— Для моциона, — говорил он, когда начальник горотдела милиции при встрече укоризненно качал головой. — Ты молодой, тебе не понять. Чем больше лет, тем больше надо ходить — закон.

Но главное, что водило его по улицам, заставляло останавливаться на каждом углу, была ПАМЯТЬ.

Нет ничего больнее боли памяти. Человек, улыбавшийся на операционном столе, содрогается, вспоминая операцию. Люди, встававшие с гранатами на пути вражеских танков, не переносят лязга даже мирных тракторов. Это будит память, возвращает самые страшные мгновения жизни.

Кто-то сказал: "Не возвращайся на пепелище. Жизнь часто приходится начинать сначала, но легче начинать на новом месте". Сорокин не мог не вернуться. В свое время ему стоило большого труда добиться перевода поближе к этому городу, он пошел даже на «неперспективную» должность, вот уже сколько лет державшую его в звании подполковника. Но забыть то, что было, казалось ему изменой товарищам, оставшимся здесь навсегда.

"Дойти бы до Германии!" — мечтал Серега Шаповалов, самый молчаливый матрос из их батальона морской пехоты. Серега дошел только вон до того угла, где стоит теперь газетный киоск. Тогда, тридцать лет назад, не было угла — лишь куча камней и пляшущий огонек пулеметных очередей из-под них. Что он сделал, Серега, никто из матросов и не разглядел, был взрыв, будто ахнула связка противотанковых, и неожиданная тишина на углу. Атакующие рванули через улицу, сразу забыв об уничтоженном дзоте. Потому что впереди были другие амбразуры, как ненасытные пасти чудовищ, требующие жертв и жертв.

"Эх, братцы, как будем жить после войны!" — любил повторять Сеня Федосюк. Раненного в обе ноги, его оставили дожидаться санитаров вон в том проулке. А потом прорвались фашистские танки. Костя выполз навстречу и не бросил — не было сил, — сунул гранату под гусеницу.

Маршрут прогулок у Сорокина всегда был один и тот же — путь, по которому пробивались когда-то его друзья-моряки. И он проходил его неторопливо, останавливаясь у каждого угла, где пали товарищи. Нет на тех углах ни могил, ни мемориальных досок: павшие лежат в братской могиле на площади. Только память оставшихся в живых все еще видит монументы у каждого камня, где пролилась кровь. Сколько таких незримых памятников на городских улицах?!

Улица, в которую свернул Сорокин, была широкой и зеленой. Посередине ее тянулся бульвар. Тополя посвистывали на ветру голыми ветками, монотонно, как море в свежую погоду, шумела плоская зеленая хвоя низкорослой туи. Мимо катилась жизнь, не обремененная воспоминаниями. Ребятишки, прячась за деревьями, играли в уличный бой. Люди торопились по своим делам. И никто не останавливался на углу, где погиб Серега Шаповалов. Никто об этом не знал…

Близкий скрип тормозов заставил его быстро отступить в сторону от кромки тротуара. На обочине стояло такси с распахнутой дверцей.

— Садитесь, товарищ подполковник!

Сорокин наклонился и первое, что увидел в глубине машины, — белый жгут старого шрама на лице шофера. Этот шрам он узнал бы из тысячи других: сам видел, как осколок распорол лицо от лба до подбородка, превратив симпатичную мордашку батальонного юнги Кости Карпенко в кровавую маску.

— Ты?

— Я, товарищ подполковник.

— Чего это выкать начал?

— Давно не виделись.

— Где давно, каждый месяц приезжаю.

— Приезжаете, да не к нам.

Не отвечая, Сорокин сел в машину, захлопнул дверцу.

— Здорово.

— Ну, здорово.

Они обнялись, изогнувшись, насколько позволяло узкое пространство, помолчали.

— Куда теперь? По нашим местам?

— Загулялся я. Давай в горотдел.

— Ну-ну, — сказал шофер обиженно. И Сорокин понял его: мало осталось ветеранов батальона, и если раньше рассчитывали на встречу через годы, то теперь и месяц был слишком долгим сроком.

— Вот уйду на пенсию, тогда и поговорим и поездим.

— Ну-ну…

Горотдел милиции находился на горе в большом старом доме с высоким крыльцом. Сорокин остановился на верхней ступеньке, чтобы отдышаться, оглянулся, оглядел панораму городских крыш, расстилавшихся внизу пестрым ковром. За крышами на темной глади бухты стояли серые танкеры и сухогрузы. Дальше высились пепельные горы. На вершине одной из них была стройка: топорщились металлические конструкции, зеркально поблескивали на солнце какие-то купола.

"Что они там строят?" Сорокин отметил для себя вопрос, как задание разузнать. Дело у него на этот раз, как он считал, было небольшое: помочь товарищам разобраться с местными валютчиками да заодно разузнать, зачем пожаловала в город одна иностранная персона, не бог весть какая, но достаточно одиозная, чтобы не привлечь внимания.

Сорокин еще раз оглядел вершины гор и толкнул тяжелую, на пружинах дверь. За огромным стеклом сидел дежурный перед кнопочным пультом, словно инженер на энергоцентре, сердито говорил с кем-то по телефону. Впереди был коридор, по которому Сорокин мог бы ходить с закрытыми глазами: налево комнаты ОБХСС, направо — уголовного розыска. Сорокин пошел налево, открыл ближайшую дверь. Следователь, сидевший у окна, скосил на него глаза и холодно кивнул. Он знал этого следователя, не раз встречался с ним в горотделе. И следователь тоже знал, что Сорокин — начальник, даже очень большой по здешним масштабам. В другой ситуации он бы даже сесть не посмел не спросившись. А тут и ухом не повел, будто свой товарищ пришел.

И все же сухая, как дистрофичка, тетка, сидевшая у стола, что-то почувствовала, споткнулась на полуслове.

— Продолжайте, — спокойно сказал следователь.

Тетка покосилась на вошедшего, похожего (в этом у нее был глаз наметан) на командированного, уставшего от буфетных харчей, и, успокоившись, начала рассказывать о том, как перепродавала иностранную валюту.

— Бес попутал, — жалостливо говорила она. — Никогда я за это дело не бралась, да уж больно хороши были комиссионные, не устояла.

— Кому и как продавали — мы знаем, а вот где вы брали валюту?

— Дак где, там же, в палатке своей. Пришел один с «зелененькими». Двадцать процентов дал, дьявол. И риска, сказал, никакого: придет, мол, да спросит, кому надо.

— Кто вам приносил деньги?

— Дак откуда я знаю? Черный такой. Ну и… обыкновенный…

Она нервно пошевелила в воздухе пальцами.

— А прежде вы его видели?

— Видела где-то, не припомню.

— А вы вспомните.

Тетка тупо посмотрела на плафон, белевший над дверью.

— Худощавый, обыкновенный такой. Одет прилично, ничего не скажу. И трезвый — это точно. Пьяных я издаля чую…

— За такие деньги можно бы и запомнить.

— Дак разве в этом дело? Братик и Братик — мне-то что? Придет, узнаю же. Его «зелененькие» — ему и рубли, без процентов, конечно. Тут без обмана.

— Кто такой Братик?

— Какой Братик?.. А-а. Дак кличка, должно быть. Только это ведь сегодня Братик, а завтра, глядишь, Сестрицей обзовется. У них этих кличек, что «македонок» в базарный день…

"Дура ты, дура! — мысленно обругал ее Сорокин. — С кем тягаешься? Говорила бы уж сразу, начистоту".

— Значит, Братика вы не знаете?

— Совсем не знаю. — Тетка с вызовом поглядела на следователя.

— И перепродажей контрабанды вы прежде не занимались?

— Не занималась.

— Откуда же у вас такие деньги?

Следователь вынул из стола большую фотографию и показал ее так, чтобы Сорокин тоже увидел веер из восьми сберегательных книжек, выложенных сверху тремя десятками золотых колец. Женщина вздохнула, достала платочек, высморкалась и снова уставилась на фото, словно там была невесть какая любимая родня.

— А тайна вкладов оберегается государством, — сердито сказала она.

— Трудовых вкладов.

— А тут! Сколько было труда!..

Сорокин едва удержался от улыбки. Хотя это было не так смешно, как грустно. Есть ли что-нибудь, к чему человек не мог бы привыкнуть? Труден первый шаг, а потом люди забывают, что дорога, на которую они шагнули, запретная, и совершенно искренне удивляются и даже возмущаются, когда их останавливают…

— Ну зачем вам столько денег? — сказал следователь. — Ведь вы этого не истратили бы за всю свою жизнь. Квартира в коврах, дача есть. А вот детей нет. Разбежались дети от ваших богатств, не это им нужно.