Ирина Асаба - Бриллианты в шампанском

Ирина Асаба

Бриллианты в шампанском

Ольге Лазаревой с благодарностью посвящаю

Глава 1

— Все мужики сволочи! Ненавижу! Ненавижу их! Они не знают, что такое любовь. И только делают вид, что влюблены. Розочки там, конфетки. Единственное, что им нужно, это засунуть, все равно в кого, свою игрушку. Не-на-ви-жу!

Но думаешь, меня так просто растоптать? Смешать с грязью? Нет! Не это у тебя в голове. Ты вообще не способен думать. Я для тебя ноль. Круглый такой. Ноль. Пустое место. Канализация. Место, куда сливают отходы. Маленьких юрких сперматозавриков. Они шныркают по моему телу. Все выискивают щелочку, чтобы прорваться и застолбить. Сказать: «Я здесь был». Это все равно что на огромной, величественной, недоступной горной вершине написать масляной аэрозолью: «Здесь был Лева». Поставить год и число. Или ты, как пес, метишь свою территорию, бездумно поднимая ногу и кропя все подряд: углы домов, деревья, даже человеческие ноги: «Я здесь был!..»

Ну и был ты там. И что? Самоутвердился? Потешил свое больное самолюбие? Стало тебе лучше? Отпустила тебя горячка, лихорадка, которая сжигала тебя изнутри и заставляла бегать в поисках неисследованных территорий? Вот и еще одна. И еще, сколько их будет? Сотня? Тысяча? Пока не сдохнешь? А как же любовь? Мечты? Уют? Доброта? Теплота?

Гадина ты! Ну, нашел бы себе такую же… ищущую. Так нет! Тебе подавай что-нибудь этакое, чистенькое, нетронутое. То, что берегли, выращивали. Но не для тебя же, скот! Для него, для самого лучшего, нежного, любимого и любящего. Все для него копилось и береглось. Чтобы выплеснуть на него все, что лелеяла и холила. Чтобы укутать нежностью, как оренбургским платком, под которым тепло, но легко. Но где он, тот, единственный, о ком мечталось? Его нет, но есть ты — Александр Македонский… Черт! Вот и заплакала! Не надо, Лерка, не реви! Прорвемся! Обманывать грех! Как нельзя на войне убивать женщин и детей, так и обманывать их нельзя. Мы, женщины, тоже как дети. Все через уши, все через душу. Помнишь?! Ты мне розочку… Ну, думаю, принц, а у тебя это просто воспитание. Ты колечко — думаю, обручение, а ты по дешевке у друга купил. Ты в порыве страсти «любимая» шепчешь, а я — вот и в любви объяснился. К сожалению, я совсем не знала мужчин. Легковерная дурочка! Оказывается, за все надо платить! Даже за ошибки. Говорят, на ошибках учатся. Какая же это учеба?! Это жизнь! Вся жизнь из сплошных ошибок. Безграмотная я!.. А какая это — грамотная? Стерва без души и без сердца? Да? Но ведь и стерва такой раньше не была, ее такой сделали мужики. И выплакала она, наверное, все слезы. Высохло ее сердце. Ожесточилась душа. И я теперь такой стану, а если не стану, то погибну… Не верить! Не верить никому! Рассчитывать только на себя. Не надеяться на чудо. Вперед! Только вперед! Прорвемся, Лерка!

Так говорила сама с собой Валерия Родина, двадцативосьмилетний дизайнер по мебели, работающая на мебельном комбинате по распределению после окончания Строгановки.

Она бродила по Сокольникам, вглядываясь в мрачное небо, в набухшие тучи, грозившие прорваться дождем, закусывала до крови губы и сдерживала подступавшие к глазам слезы. После годичной связи с Аленом Делоном районного масштаба, Львом Паншиным, она обнаружила, что беременна. Первая мысль после анализа на мышку была: «Какое счастье! Наконец-то мы поженимся!» Но Паншин, не по-доброму сощурив глаза, спросил:

— Сколько сейчас аборт стоит?

— Аборт?! — ахнула Лера. — Ты его не хочешь?

— У меня сейчас сложное финансовое положение. Да и карьера под вопросом. Нам еще рано иметь детей.

— Как рано? Мне уже двадцать восемь!

— Ну, тогда поздно, — огрызнулся Паншин и ушел, не попрощавшись, громко хлопнув за собой дверью.

Она вспомнила эту сцену и опять заревела, отворачиваясь от прогуливающихся пар, сдерживая рыдания и желание упасть, забиться в истерике. После слез пришло облегчение, но внутри было пусто. Осталась только одна мысль: рожу. Маленький ни в чем не виноват. И так уже согрешила, так остановись, Лерка, хотя бы перед этой чертой. Не убий!.. Выношу. Я здоровая. Там пособие какое-нибудь государство даст. На работе помогут. Потом опять работать пойду. Малыша в ясли. Почему я все время говорю «малыш»? Откуда взялась уверенность, что будет мальчик? Не знаю… Назову его Игорем. Игорь Львович Родин. Или Паншин? Нет. Я не пойду к нему унижаться и просить дать отчество. Я Николаевна, пусть и сын будет Николаевич. Игорь Николаевич Родин. Вполне. Решение созрело. Она выбрала свою судьбу.

Беременность проходила легко. Токсикоз появился на третьем месяце и продолжался всего три недели. Она выходила на работу с гордо поднятой головой. Вся ее фигура, казалось, говорила: «Мне плевать на общественное мнение. Мне все равно, о чем вы там шепчетесь по углам. Мне все равно, что у меня будет статус матери-одиночки. Мне все все равно! Я буду бороться до последнего за моего сына. Я как раненая волчица буду кусаться, пока не сдохну, защищая своего детеныша. Я поднимусь сама, и подниму его. Клянусь!»

Сослуживцы старались ее не трогать, поэтому вокруг образовался вакуум. Но под столом почти каждое утро она находила пакеты с поношенными, а то и новыми детскими вещами. Все было чисто выстирано, выглажено, иногда там оказывались конвертики, в которых лежали то пятерка, то десятка.

В переполненном автобусе Лера ехала с работы домой. Рядом стояли сотрудницы и о чем-то оживленно болтали. Пару раз они попытались втянуть и ее в разговор, но их пустой треп раздражал, да и настроение было паршивое. На очередной остановке в автобус подсел тщедушный мужичонка, одетый не по сезону в драповое пальто, и на удивление громким голосом обратился к пассажирам:

— Граждане! Одолжите на билетик! Я ветеран двух войн! И в Первую мировую служил, и во Вторую! Граждане! — Он снял с головы солдатскую ушанку. — По пять копеек с души, и я от вас отстану…

Девчонки прыснули. Одна Лера почему-то полезла в сумочку за кошельком и бросила мелочь в протянутую шапку. Ее примеру последовала пожилая женщина, потом и сотрудницы зашарили по карманам. Когда денежный поток иссяк, мужичок благодушно привалился к стенке автобуса и на полном серьезе заговорил:

— Девчонки! Спасибо! Если бы знал, что вас встречу, цветов бы нарвал. У меня знаете какие астры расцвели?

— Астры? — удивилась пожилая женщина. — Да вроде не сезон. Астры — цветы осенние.

— Да? — еще больше оживился мужичок, почувствовав интерес слушателей. — Ну, тогда те, красные такие, которые на этом… на этом, где ракеты летают, растут.

— На полигоне? — хихикала одна из девушек.

— На полигоне, на полигоне. На этом, ну как его там, Бай… Бак…

— Байконуре? — уже не выдержала Лера.

— Да! На Байконуре, красные такие! — еще больше воодушевился мужичок.

— Тюльпаны? — прятала Лера улыбку.

— Тюльпаны, тюльпаны! Вот когда мой лучший друг, Юрка Гагарин, полетел, я его провожать поехал. Так на том поле луковку вырыл. С тех пор как на них смотрю, все Юрку вспоминаю. Едрить… опять меня кто-то толкает. Эх, девочки! А Сережку Есенина помните? Тоже корефан мой. Клен ты мой опавший, клен заиндевелый… Это он про меня написал.

Тут уже весь салон не выдержал: кто-то украдкой улыбался, кто-то навзрыд захохотал. Лера бы и дальше слушала эти перлы, но автобус подъехал к метро, и пассажиры, словно муравьи, волной потекли из дверей, увлекая ее за собой. Настроение улучшилось. «Жива Россия! — думала Лера. — Пока смеемся, жить будем!»

Лера жила в коммунальной квартире. Когда-то она вся принадлежала ее родителям. Жили нормально, не бедно, не богато. Когда Лере исполнилось семнадцать, случилось непоправимое: ее родители разбились на машине. Она долго не могла понять, что осталась одна. Стараясь ни о чем не думать, как-то сдала экзамены в школе. Потом умудрилась с первого раза поступить в институт. И только когда в квартиру стали подселять чужих людей, она окончательно поняла, что осиротела. В маленькой комнатке стала жить бывшая проводница поездов дальнего следования тетя Вера, в большую въехал пятидесятилетний Павел Александрович. Тетя Вера оказалась палочкой-выручалочкой. Она будила Леру сначала в институт, потом на работу, давала взаймы хлеб, сушила ее варежки и сапоги. Да и вообще за эти десять лет она стала для нее родным человеком. Павел Александрович жил своей жизнью, в которую женщин не допускал. Тетя Вера говорила про него, что он бывший цеховик, отсидел семь лет, жена и дети от него отказались. При таком раскладе становилось понятно, почему он так угрюм, нелюдим и невесел. Но даже несмотря на хмурость бирюка Павла Александровича, атмосфера в квартире была домашняя. Сосед доплачивал тете Вере, и она, по очереди с Лерой, мыла полы, сантехнику, плиту. ЖЭК два года назад сделал им ремонт. В квартире было чисто и уютно.