Тонино Бенаквиста - Три красных квадрата на черном фоне

ТОНИНО БЕНАКВИСТА

Три красных квадрата на черном фоне

Посвящается Моско, художнику

Убедив Эллис Токлес позировать ему для натюрморта, Хуан Грис попытался свести ее тело и лицо к простейшим геометрическим формам, но полиция прибыла вовремя и забрала его.

А тут нас снова ждал грустный перечень самоубийств абстрактных экспрессионистов: Горки повесился в 1948 году, Поллок разбился пьяный на машине, и почти одновременно застрелился Китчен — в 1956 году, а затем в 1970 до смерти себя изрезал Ротко, ужасающее было зрелище.

1

Тридцать пять полотен, на всех практически одно и то же — неописуемые черные царапины на черном же фоне. Навязчивая идея. Болезнь.

Когда их доставили в галерею, я стал распаковывать их одно за другим, все быстрее и быстрее, надеясь на какой-нибудь сюрприз в виде цветного пятна. Всем они сразу показались зловещими. Даже Жаку, моему напарнику. На самом деле это он мастер развески, а я так, на подхвате.

— Слушай, старик. Мы зашиваемся. Через двадцать пять минут открытие!

Директриса галереи дала нам всего четыре дня на монтаж выставки — всех этих картин и трех монументальных скульптур, из-за которых Жак чуть не свернул себе поясницу. Сваренные между собой ошметки стальных листов высотой под четыре метра. Два дня мы потратили только на них — вдвоем. Стоило посмотреть на физиономии грузчиков, которые их привезли. «Они что, не могли придумать что-нибудь, чтобы в грузовик помещалось, художники хреновы!..» Грузчики часто страдают из-за современного искусства. Мы с Жаком тоже, несмотря на привычку. Никогда не знаешь, с какой стороны к ним подойти, к этим произведениям. И в прямом и в переносном смысле.

Мы уже ко всему готовы, но все равно никогда не знаем, что сейчас появится из недр грузовика.

Семнадцать сорок, а официальное открытие вернисажа назначено на восемнадцать ноль-ноль. Шампанское охлаждается, официанты — уже при галстуках, уборщица только что закончила пылесосить четыреста пятьдесят квадратных метров коврового покрытия. А у нас, как всегда, проблема под занавес. Иначе не бывает. Но моего напарника этим не испугаешь.

— Ну и куда мы ее повесим?

Вот она, проблема. Развесить тридцать пять черных, похожих как две капли воды, полотен — это просто. Но среди них затерялась еще одна картина, вот эта — сирота. Распаковав ее, я первым делом подумал, что она попала сюда случайно, по ошибке, и еще — что я видел ее уже где-то, в другой коллекции. В отличие от остальных, эта очень красочная: много ярко-желтого — просто огненного, и прямо из этой желтизны торчит церковный шпиль академического рисунка. Светлая вещица, радостная. Я бы даже сказал — веселая. Только не думаю, что этот термин принят в высших художественных сферах.

Мы оставили ее на самый конец. Директриса галереи, выдающаяся госпожа Кост, специалист по шестидесятым, молнией пролетела мимо, ничем не облегчив нашей участи.

— С этой будет проблема, я знаю, она плохо уживается с остальными. Найдите ей какое-нибудь местечко, чтобы не бросалась в глаза и где бы ей дышалось полегче. Давайте, давайте, я вам доверяю, поторопитесь.

Чтобы не бросалась в глаза… Интересно, как это она не будет бросаться в глаза среди этих черных махин? Довольно красивых — пусть, но жутко агрессивных.

Жан-Ив, реставратор, потешается, глядя, как мы вертимся туда-сюда. Он лежит на полу в белых перчатках, подправляя уголок поврежденного холста. Он-то уже почти закончил.

— Осталось четверть часа! — орет он, чтобы завести нас еще больше.

Гости с пригласительными билетами в руках уже подпирают стеклянные двери.

— Попробуй у окна, — говорит Жак.

Я держу картину на вытянутой руке. Он отступает немного назад, чтобы посмотреть, как это будет выглядеть.

— М-м-мм…

— Осталось десять минут, — говорю я.

— И все равно — м-м-мм…

Он прав. Софиты подсветки и дневной свет создают неудачный контраст. Главное, на вернисаже должен появиться министр. И если он застанет нас тут, торчащими, как идиоты, с картиной под мышкой, тетя Кост пришьет нам дело. Вспоминается вечер, когда за два часа до открытия мы получили из Австралии некое произведение искусства. В деревянном ящике — пятнадцать бутылок, в разной степени заполненных водой. Называется «Акула». И ни фотографии, ни описания, а сам художник в это время в Сан-Паулу на Биеннале. Посетители уже скребутся под дверью. Жак нечеловеческим усилием воли ухищряется влезть в шкуру автора. Щелк — и составленные в определенном порядке бутылки складываются в акулу, контуры которой обозначены уровнем воды в них: вид сбоку, спинной плавник, челюсти, хвост — все на месте. Мы успели в самый последний момент Все восхищаются выдающимся произведением. А я восхищаюсь Жаком.

Он все крутится вокруг себя, одновременно спокойный и бешеный. Жан-Ив закончил со своими подправками и опять хихикает.

— Эй вы, дуэт, не смешите людей…

— Заткни пасть, — безмятежно отзывается Жак.

Он вынимает молоток из висящей на поясе кобуры для инструментов и достает из кармана комбинезона крюк нужного размера.

— Нашел, старик…

Он срывается с места, и я едва поспеваю за ним с картиной в руках. В зале, где на стенах уже висят четыре холста, он снимает два из них, потом один вешает обратно, кружит по залу, снимает остальные… Вот уже все они лежат на полу, в воздухе пахнет катастрофой, он меняет два холста местами, потом лихорадочно возвращается к первоначальному варианту. Входит Лилиан, смотрительница, с ключами в руках и предупреждает нас, что больше не может задерживать открытие. Жак не слушает ее, он продолжает кружить в не понятном ему самому танце. Но вот, даже не отмерив высоту, он вбивает крюк на освободившемся участке стены.

— Давай, вешай, — бросает он мне.

Я вешаю картину и оглядываю зал «панорамным» взглядом. Все на месте. Черные висят в ряд, выровненные по верхнему краю. А желтая — на «обратной» стене — таким образом, что ее можно заметить, только выходя из зала. Как бы отдельно, но при этом вместе со всеми. И ровно. Мне даже не нужно проверять уровнем.

Разряженная в пух и прах Кост вся трепещет в своем вечернем платье.

— Молодцы, ребята, вы заслужили по глотку шампанского. Только идите сначала переоденьтесь.

Понятно. Мы со своими молотками и комбинезонами создаем беспорядок в зале. Жан-Ив разглядывает желтую картину, уткнувшись в нее чуть ли не носом.

— Да, тут есть проблемка…

— Мы уже заметили.

— Да нет, я про другое… Не знаю… Смесь масла и акриловых красок… Это ненадолго… И что-то тут на шпиле не то, не знаю даже…

— А что, разве нельзя писать чем хочешь?

Первые гости медленно заполняют зал.

— А название у нее есть? — спрашивает меня Жан-Ив.

— Понятия не имею.

— Странно…

Жестко улыбаясь, Кост просит нас выйти. Мы подчиняемся.

Через десять минут Жан-Ив, Жак и я, чистые и свежие, встречаемся у стойки, где Лилиан увлеченно раздает журналистам каталоги. На обложке белым по черному написано: «Этьен Моран. Ретроспективная выставка». Официант предлагает нам бокалы. Я отказываюсь.

— Почему ты никогда не пьешь? — спрашивает Жак.

В холле стоит привычный для таких сборищ гвалт. Люди толпятся вокруг огромной скульптуры напротив входа.

— Я не люблю шампанское.

Это неправда. Я его обожаю. Но после восемнадцати часов я должен быть трезвым как стеклышко. Вечер будет долгим. Не здесь — поблизости. В нескольких сотнях метров отсюда. Но это слишком долго объяснять.

Жан-Ив поднимает нос от каталога.

— Желтая картина называется «Опыт № 30». Это последняя работа Морана.

— Почему последняя?

— Он вскоре умер от рака. И нет больше ни одной работы с таким названием: «Опыт». Странно: всю жизнь писать черным, а напоследок выдать желтую.

— Ну, это все непостижимые тайны творчества, — говорю я. — Поди узнай, что творится в голове у художника. Тем более если он знал о своем раке. Это ведь не помешало ему наделать статуй автогеном. Почему бы тогда не желтая картина…

Но Жан-Ив прав. Картина странная. И что меня интригует больше, чем цвет, так это рисунок. Вся остальная продукция Морана — чистая абстракция, и только этот церковный шпиль — такая точность… У меня такое впечатление, будто я уже видел такое взаимное влияние цвета и объекта изображения. Странно, можно подумать, что художник пожелал завершить свою творческую карьеру, опровергнув все то, что было им создано до сих пор, — одним мазком… мазком жизни… Однако мне некогда на этом зацикливаться. Время, время…

— Ты не останешься? — спрашивает Жак.

— Не могу.

— Ты никогда не остаешься. После шести ты всегда удираешь как заяц! Только тебя и видели! Расскажешь как-нибудь, чем это ты занимаешься после шести? Ты что, влюбился?