Фил Уитейкер - Портрет убийцы

Портрет убийцы

Посвящается СП, ЛП и БР.

А также памяти двух влиятельных людей — Маргарет Хотайн и Джулиана Кларка.

Мой Тан, лицом ты схож со страшной книгой,А книгу прочитать легко. Ты долженВсех обмануть, желая стать как все:Придать любезность взорам, жестам, речи,Цветком невинным выглядеть и бытьЗмеей под ним.[1]

Пусть ложь сердец прикроют ложью сердца.[2]

Пролог

Декабрь

Такая у нас с Холли договоренность. Я вскрываю конверт и протягиваю ей, — она вытягивает из него открытку, цепляясь пальчиками за ее край. Вытащив открытку, она рассматривает картинку и показывает пальчиком на кошек, и птичек, и Деда Мороза. Затем сует открытку в рот. Каждая открытка возвращается мне с решительно произнесенным: «Да!» И мне дается несколько секунд, чтобы вытереть с открытки слюну и пробежать глазами послание. Но очень скоро Холли начнет снова раскачиваться, и подпрыгивать, и хныкать, протягивая руку за следующим конвертом.

Все послания без исключения были короткие: «Зоэ, Полу и Холли. Счастливого Рождества. Не перепивайтесь!» Слов вроде: «Так жаль, что в эту пору года мрачно» — никогда не было. Однако я это чувствовала во всех «много-много любви» и «круговерть поцелуев», во всех шуточках и во всех красноносых оленях.

Я вспоминаю папу — как он протаскивал проволоку под рейками, на которых висят картины в гостиной. Не ленту и не полоску блестящей бумаги, а всегда просто проволоку. «Нет смысла подкладывать что-то другое, — говорил он, — все равно не видно, что там». Это было воспоминание, не имеющее значения, частица того, каким был папа, которого я знала, — как он стоял на стуле с кипой рождественских открыток в руке и вешал их словно белье. Но другой образ, который на протяжении недель с тех пор, как началось следствие, заслонил все остальное, — его руки, вцепившиеся в руль врезавшейся в бетонную стену машины: я ведь не знала, каким в тот момент было его лицо, выражало ли оно ужас или застыло в преддверии смерти, — стал наконец отступать.

Я взяла очередную открытку с уменьшавшейся стопки. Взглянув на нее, я увидела два штемпеля — первоначальный штемпель и грязное пятно лондонского. И имя — Рэй Артур, изящно написанное пером. Его адрес был залеплен почтовой наклейкой с указанием для сортировщиков: «Переадресовать, категория — первый класс». Я уставилась на открытку, мгновенно парализованная. Я уже несколько недель не получала для него никакой почты и даже прежде — ничего личного. И вдруг это. Холли издала возмущенный вопль. Я посмотрела на нее — в глазах была обида на то, что мама забыла про ее участие в игре. Я просунула большой палец под крышку конверта и вскрыла его. А Холли принялась вытаскивать открытку, пока та наконец не выскочила, как это было со всеми, которые она в то утро помогала мне доставать.

В тот день, в день, когда это произошло, единственное, что я совершила — нашла адресную книжку папы. Я знала: другие в такой ситуации падают без сознания, глотают таблетки, сидят и плачут или смотрят в окно, а мной владела настоятельная потребность все рассказать — чтобы люди слышали. Я шла из больницы, — Пол что-то говорил, его слова кружились в воздухе, как конфетти, — а мои глаза пробегали по лицам. Медсестры, посетители, носильщики, пациенты в пижамах проплывали и скользили мимо. Люди болтали, люди толпились, люди спешили, живые люди. Мне хотелось схватить их, встряхнуть, заставить смотреть на меня. Рэй Артур, мой отец — да слушай же, ты! — мой бесценный чертов папаша мертв.

Пол привез меня. Он не считал, что это правильно, но все же привез. Я попросила его подождать в машине. Я знала, что́ хочу найти — черную книгу с поцарапанной обложкой, с потрепанными углами страниц, которые столько лет перевертывали. Оказавшись одна в доме моего детства, я стала искать эту книжку, впитывая в себя окружающую пустоту и тишину. Не знаю почему, но, переходя из комнаты в комнату, я воображала себя отцом. Я не напевала, как это делал бы он, но слышала, как он поет, — тихий, почти монотонный звук всегда сопровождал его поиски запропастившихся ключей, бумажника, часов. Посуда от его завтрака стояла на столе в кухне — тарелка была усыпана хлебными крошками, красная корочка, срезанная с сыра «Эдам», висела на краю. Наполовину полная кружка, в которой плавал пакетик чая. На телефонном столике в передней лежала телефонная книга «Местный Томпсон», раскрытая на странице «Подрядчики по кровлям», — возле нескольких объявлений стояли галочки. Я наконец нашла в чулане адресную книжку. Почему-то папа сунул ее под резиновое покрытие на гладильной доске. Найдя ее, я тотчас пошла к выходу — задержалась лишь для того, чтобы выключить в передней автоответчик. Мне была невыносима мысль, что кто-то может позвонить, прежде чем я сообщу о случившемся, и, услышав записанный голос папы, оставить свое сообщение, словно он еще жив. Пусть лучше телефон звонит и звонит.

Мать Пола увезла Холли в Фарнем — это в часе езды от нас. Пол спросил, не хочу ли я поехать с ними. А мне невыносимо быть невесткой, матерью, женой. Я сказала: «Нет», посоветовала ему поужинать там и, дождавшись, когда Холли захочет спать, вернуться домой. Я сказала, что люблю его, люблю Холли, но мне необходимо побыть одной. Он кивнул, не произнеся ни слова. А я принялась искать пижаму, чтобы он мог переодеть Холли. Когда машина тронулась с места, оставив меня стоять на тротуаре, я помахала Полу. Его руки продолжали лежать на руле. Возможно, он видел меня в зеркальце заднего вида, а возможно, нет, не знаю.

Тишина в квартире, когда я осталась одна, была идеальной. Я положила папину книжку с адресами на письменный стол и держалась подальше от нее, точно она могла меня укусить. Я включила телевизор, прошлась по всем пяти каналам, потом снова его выключила. Пыталась послушать музыку, пыталась поесть, но ничто не спасало. В конце концов, я позвонила Салли. Я подумала: возможно, станет легче, если поговорить со старой приятельницей, с кем-то, кто хорошо меня знает. Не ее в том вина — она была в ужасе, это такой кошмар, она так жалела меня, — но чем дольше мы с ней говорили, тем труднее мне было дышать. Картонные готовые фразы, какие произносят, когда кого-то постигло горе. Я разозлилась — не на нее, а на всех, кто злоупотребляет языком, притупляя смысл слов, делая их совершенно неадекватными требованиям момента, — ведь умер мой папа. Я оборвала разговор, извинившись перед Салли и сказав, что мне надо идти.

Неумолчно жужжит компьютер, из его нутра стаккато вырывается треск, постукивают клавиши. Я методично переписывала адреса из папиной книжки на диск. То и дело приходилось останавливаться — какое-то имя вызывало в памяти воспоминание, затенявшее экран. Я перескакивала через тех, кого знала: родственники, соседи, которых я называла «дядя» и «тетя», — их я оповещу лично. Но в книжке были десятки фамилий, которых я никогда прежде не слышала. Чем больше я таких обнаруживала, тем больше это сбивало меня с толку. Я не могла сказать, были ли эти люди когда-то близкими друзьями или просто знакомыми, с кем папа общался на отдыхе и обещал встретиться потом, но так никогда и не встретился. Вот тут я впервые почувствовала безвозвратность. Если человек заболевает раком, у него по крайней мере есть предупреждение, есть возможность устроить свои дела. А папа исчез в мгновение ока — вот сейчас он ехал по шоссе А-40, а в следующую минуту его уже не стало. Даже на простой вопрос, куда он направлялся в тот день, что побудило его ехать именно по этому участку дороги, не было ответа. Я закрыла книжку с адресами, где было столько ничего не значивших для меня записей — человек за человеком, о ком я никогда не слышала, — и дала компьютеру уснуть.

Я не прикасалась к алкоголю, с тех пор как узнала, что беременна Холли. И первый бокал джина с тоником оказал на меня на редкость мало воздействия. А к тому времени, когда я выпила четвертый, голова и ноги у меня стали ватными.

На следующее утро, когда зазвонил телефон, я все еще была во хмелю и лишь наполовину проснулась. Я сняла трубку после первого звонка, мгновенно насторожившись, с тем же чувством головокружения, как и накануне днем, когда явилась женщина-полицейский. Коронер представился и пояснил, что звонит лично, потому что хорошо знал моего папу. Он крайне огорчен случившимся. Следствие начнется в среду, в десять часов утра. Мне придется присутствовать, но мои показания на тот момент сведутся лишь к опознанию. Как только формальности будут выполнены, он передаст мне тело отца. А как только все необходимые бумаги будут заполнены, он сообщит дату слушания в суде.