Реймонд Чандлер - Великий сон

Реймонд Чандлер

Великий сон

I

Середина октября, около одиннадцати часов. Солнце спряталось, и в чистом воздухе чувствовалось приближение дождя. Темно-синий костюм, такая же рубашка, галстук, платок в кармашке, черные спортивные туфли, носки с темно-голубыми стрелками — я пристойно одет, чист, выбрит, трезв, и плевать, кто и что об этом думает. В общем, выглядел я так, как положено приличному частному детективу. И шел навестить четыре миллиона долларов.

Нижний холл особняка Стернвудов возвышался в два этажа. Над главным входом, через который прошло бы стадо индийских слонов, громоздился большой витраж, изображавший рыцаря в доспехах, хлопочущего возле дамы, привязанной к дереву. Дама была без платья, но с длинными волосами, которые в данной ситуации оказывались как нельзя кстати. Забрало рыцаря задвинуто наглухо, он ковырялся в узлах веревок, которыми была опутана дама. Пожалуй, живи я в этом доме — рано или поздно забрался бы наверх, чтобы помочь. Хотя вряд ли ему это понравилось бы.

В задней части холла высились французские окна до пола, за которыми виднелась широкая полоса изумрудного газона вплоть до белого гаража, где молоденький шофер-брюнет в черных сверкающих сапогах наводил блеск на коричневый паккард-кабриолет. За гаражом торчали деревья, заботливо подстриженные наподобие пуделей, за ними виднелась оранжерея с крышей куполом. Дальше опять деревья, а потом — плотная ломаная линия гор.

Справа широкая, выложенная плиткой лестница вела на галерею с перилами из кованого железа и с новым сюжетом на витраже. Вдоль стены холла расставлены большие стулья с выпуклыми сиденьями из красного плюша. Похоже, на них никогда не садились. Посредине левой стены возвышался большой камин с решеткой и мраморной плитой, украшенной по углам амурами. Над камином — большой портрет, писанный маслом, а над портретом, под стеклом, висели две охотничьи перчатки, продырявленные пулями, а может, молью. Портрет изображал офицера в величественной позе, облаченного в парадный мундир времен мексиканской войны. С ухоженной черной бородкой, такими же усами, с жесткими, жгучими, как уголь, черными глазами, он производил впечатление человека, с которым лучше не спорить. Наверное, дед генерала Стернвуда. Сам генерал — вряд ли, хотя я и слышал, что он весьма преклонных лет, несмотря на двух дочерей в опасном еще возрасте где-то возле двадцати.

Я все еще не мог оторваться от жгучих черных глаз, когда сзади под лестницей отворилась дверь. Наверное, возвращается дворецкий. Однако вошла девушка.

Лет двадцати или около того, маленькая, гибкая, но крепкая. На ней были светло-голубые брючки, и это было то, что надо. Не шла, а пританцовывала. Мягкие, волнистые, золотистожелтые волосы острижены короче, чем диктовала мода пажеской прически с загнутыми внутрь концами. Глаза, серые, как слюда, смотрели на меня без всякого выражения. Приблизившись, она улыбнулась одними узкими губами, обнажив мелкие острые зубы, белые и блестящие, словно фарфор. Лицо было лишено красок и казалось не слишком здоровым.

— Высокий-то какой, а?

— Это не моя вина.

Раскрыв глаза, она застыла — задумалась. Даже такого короткого знакомства было достаточно, чтобы убедиться, что процесс мышления для нее явно затруднителен.

— И красавчик, — продолжала она. — И вы это знаете.

Я что-то пробормотал.

— Как вас зовут?

— Рейли. Дуглас Рейли.

— Смешное имя.

Прикусив губу и склонив голову, она бросила на меня глубокий взгляд. Потом опустила ресницы и снова медленно подняла их, как театральный занавес. С этим трюком стоило познакомиться поближе: рассчитан на то, чтобы я завалился на спину и задрал все четыре лапки.

— Вы профессиональный боксер? — спросила она.

— Не совсем. Тайный.

— Ф-фу, — девушка мотнула головой, — делаете из меня дурочку.

— Угу.

— Что?

— Да ладно. Вы же слышали.

— Ничего вы не сказали. Только меня дразните.

Она подняла палец ко рту и прикусила его. Палец был тонкий и прямой, как указка. Она грызла его, немного причмокивая, поворачивая во рту, как ребенок соску.

— Вы ужасно высокий, — сообщила она, хихикнув. Потом медленно, но упруго повернулась — всем телом, не сгибая ног. Уронив руки и встав на цыпочки, она спиной упала в мои объятья. Мне пришлось подхватить ее, чтоб не разбила голову о мозаичный пол. Я крепко держал ее под мышками, стараясь удержать на весу, так как ноги девицы мгновенно подогнулись.

Коснувшись головой моей груди, она рассмеялась мне в лицо:

— Вы вкусный. И я вкусная.

Я онемел. И точно в этот момент вернулся дворецкий и, конечно, узрел идиотскую ситуацию. Мне показалось, он не обратил на это внимания. Высокий, худой мужчина с серебряной сединой, лет шестидесяти, может, меньше, но не более. Голубые глаза, настолько глубокие, насколько вообще могут быть посажены глаза. Гладкая, блестящая кожа лица, и двигался он как человек с тренированными мышцами. Когда дворецкий, не торопясь, приблизился, девушка оторвалась от меня и, пробежав через холл, как серна, скользнула в коридор. Исчезла раньше, чем я успел сделать вдох и выдох.

Дворецкий объявил ровным голосом:

— Господин генерал ждет вас, мистер Марлоу.

Выпятив нижнюю челюсть, я мотнул головой:

— Кто это была?

— Мисс Кармен Стернвуд, сэр.

— Не мешало бы отучить ее сосать палец. Ведь уже выросла из этого возраста.

Ответив мне вежливым, серьезным взглядом, он повторил свою фразу.

II

Через французские окна-двери мы вышли на ровную дорожку из красных плиток, окаймлявшую газон напротив гаража. Шофер-мальчишка драил теперь большой черный с хромом седан. Дорожка привела к оранжерее, дворецкий распахнул передо мной дверь, и я очутился в какой-то прихожей, где было тепло, как в хорошо нагретой духовке. Войдя вслед, дворецкий закрыл за собою дверь, толкнул другую, и мы вошли. Тут стало уже по-настоящему жарко. Воздух был густой, влажный, насыщенный тяжелым ароматом цветущих тропических орхидей. Стеклянные стены и крыша запотели, и крупные капли шлепались с них на листья растений. Свет неестественно зеленоватый, как в аквариуме. Растения заполняли все пространство — настоящий лес, с неприятными мясистыми листьями и стеблями, напоминающими чисто вымытые пальцы покойника.

Дворецкий почтительно провел меня через заросли, заботливо отводя мокрые листья, и через минуту мы оказались на полянке среди джунглей под круглой крышей. Площадка, выложенная шестиугольной плиткой, была застелена старым красным ковром с восточным орнаментом, в центре стояло кресло на колесах, и оттуда на нас взирал старый, явно умирающий человек. Былой огонь в его черных глазах уже выгорел дотла, но еще сохранилась угольно-черная твердость и прямота взгляда с портрета в холле. Остальная часть лица представляла оловянную маску с бескровными губами, острым носом и ввалившимися щеками. Длинное худое тело укутано — в такую жару — в плед и выцветший красный халат. Тонкие прозрачные руки с сиреневыми ногтями покоились на пледе. На черепе кое-где лепились клочки сухих белых волос, словно диковинные цветы, сражающиеся за жизнь на голой скале.

Остановившись перед ним, дворецкий объявил:

— Мистер Марлоу, господин генерал.

Старец не шевельнулся, не заговорил, даже не кивнул — просто смотрел на меня. Дворецкий придвинул сзади плетеное кресло, я сел, и он ловким движением принял у меня шляпу. Наконец старик подал голос, шедший как бы из глубины колодца.

— Бренди, Норрис. Какое вы любите, сэр?

— Любое, — отозвался я.

Дворецкий исчез среди мерзкой растительности. Генерал опять заговорил, расходуя силы с той осторожностью, с какой безработная танцовщица обращается с последней парой чулок.

— Мне когда-то нравилось шампанское. Очень холодное, а под ним так на треть бренди. Можете снять пиджак, мистер Марлоу. Для человека, в жилах которого течет кровь, здесь слишком жарко.

Поднявшись и сняв пиджак, я вытащил платок, вытер шею. лицо и руки. Сан-Луис а августе — рай по сравнению с этим местечком. Я опять уселся, автоматически потянулся за сигаретами, но вовремя спохватился. Заметив мое движение, старик слабо улыбнулся.

— Можете курить, мистер Марлоу. Мне нравится запах табака.

Закурив, я выпустил в его сторону дым от своей затяжки, а он внюхивался, как терьер перед кротовой норой. Обвисшие уголки губ дрогнули в слабой усмешке.

— Милая ситуация, когда вынужден утолять собственные желания лишь через посредников, — сухо объявил он. — Перед вами жалкие останки довольно пестрой жизни: калека, охромевший на обе ноги, имеющий к тому же всего полжелудка. Есть мне почти ничего нельзя, а сон так мало отличается от бдения, что вряд ли заслуживает своего названия. Пожалуй, я живу в основном теплом, как новорожденный паук, а орхидеи лишь придаток к теплу. Вы любите орхидеи?