Галина Романова - Семь лепестков зла

Галина Романова

Семь лепестков зла

Глава 1

Двор его дома был погружен во тьму. Влажную, прохладную, сентябрьскую. В доме светились лишь два окна на третьем и втором этажах. Первым было окно спальни его квартиры, где десятью минутами раньше разыгралась банальная скверная история. Второе принадлежало тихой пожилой женщине, видимо страдающей кучей старческих болячек, не дающих ей спокойно спать. Ее грузный сутулый силуэт то и дело мелькал за тонкой тюлевой занавеской, и это ему мешало.

Мешало спокойно сидеть и мрачно думать. Мешало просто мерзнуть и без конца заставляло поднимать взгляд к своему окну и задаваться нелепыми прозаичными вопросами.

Он же был удачливым парнем. Успешным, смелым, отчаянным, веселым, привлекательным. С лихим кудрявым чубом, чудной белозубой улыбкой и энергичными действиями, так устраивавшими всех его знакомых девчонок. Ему все удавалось, что задумывалось. У него все выходило. Как же так получилось?! Как вышло, что все это исчезло: привлекательность, удачливость, отчаянность?! Осталось одно отчаяние! Осталось унылое бледное лицо, невыразительный взгляд потухших серых глаз, неглаженые брюки, растянутые свитера. Осталось жалкое тусклое существование с полным отсутствием просвета впереди.

Почему?! Где он ошибся?! Где не туда свернул? Где не то выбрал?!

Он опустил ногу, уперся носком ботинка в сырую землю и оттолкнулся. Старые ржавые карусели, тихо взвизгнув, медленно поехали влево. Он оттолкнулся еще и еще раз. Карусельное движение ускорилось, визг окреп, и тут же сутулый силуэт пожилой женщины замер у подоконника. В его окне никакого движения не наблюдалось.

Через пару минут ему надоело наблюдать, как за ним наблюдают, и он остановил карусели. Поежился, подняв воротник легкой куртки повыше. Ему было очень холодно и противно сидеть здесь. После частых дождей старые доски карусельных сидений набухли, и брюки насквозь промокли. На нем не было носков, потому что он снял их, когда вошел в дом. Он еще не знал тогда…

Он выскочил из дома в домашних тапках на босу ногу. Вместо того чтобы устроить дикую разборку этим двоим, совокупляющимся в его постели, он удрал. Постыдно, трусливо удрал! Но противно ему сейчас не только от паскудства, устроенного этими особями, разрушившими его жизнь. Не только от собственного трусливого бегства. А оттого, что он сказал, пятясь к двери.

Что?

Да он извинился!!!

– Ой, – пискнул он по бабьи, увидев монотонно двигающийся мужской зад, и попятился к двери спальни. – Кажется, я не вовремя? Простите!

И ему потом казалось, пока он летел по лестнице вниз с третьего этажа, что эти двое хохочут ему вслед. Громко, надсадно, до хрипоты хохочут!

И вот теперь, сидя в темном сыром дворе, насквозь продуваемом сентябрьским свежим ветром, он вдруг понял, что не хочет жить. Нет, не то чтобы совершенно не хочет. Не так, чтобы его зарыли в землю. А так, как жил, он жить не хочет!

И как быть?! И что теперь делать после принятия такого вот мужского будто бы решения?!

Он вздохнул и полез с каруселей. Сделал шаг в сторону подъезда и споткнулся.

Как же так?! Он же решил поменять жизнь, тогда почему возвращается?! За ботинками? Точно! Ему нужно переобуться, собрать вещи и…

Идти ему было некуда. Его никто и нигде не ждал. Никто. Нигде. Он пошел по двору. От подъезда к подъезду. От двери до двери. Смешно, крадучись, как вор. Кто мог увидеть его в домашних тапках на босу ногу в этот поздний час? Кто мог разобраться в путанице его горьких мыслей? Кто мог пожалеть, осудить, посмеяться над ним?

Никому до него не было дела, никому! Даже пожилая женщина угомонилась, погасив свет в своей квартире. Болячки устали ее донимать, позволив уснуть глубокой ночью? Или она настолько привыкла к боли, что…

– Эй, прекрати топать!

Голос, раздавшийся от приоткрытой двери его подъезда, был ему незнаком. И принадлежал он женщине.

– Вы мне?

Он обернулся, поставил ладонь козырьком над бровями. Свет фонарного столба бил в лицо, и рассмотреть лицо говорившей было невозможно.

– Тут что, еще кто нибудь есть?! – фыркнула женщина. – Тебе, конечно! Сначала каруселями скрипит, теперь топает под окнами! Сил нет слушать!

Понятно. Это та самая тетка, что не спит ночами из за болезней.

– Извините, – пробормотал он и стал себе еще более ненавистен.

Почему было не послать злобную бабу куда подальше? Почему он все время извиняется? Он по общему двору топает, не по ее квартире!

– Чего домой не идешь, Анатолий? – вдруг спросила она и отступила за дверь, впуская его в подъезд. – Сначала вниз промчался, как олень. Теперь назад не идешь. Поругался, что ли, с Лизкой своей?

Она и имена их знает! Ну, ничего себе! Он вот лично с ней не знаком, хотя и живет в этом доме уже пять лет. Да, точно. Как с тестем поругался из за Лизки опять же, так и вернулся в родительскую квартиру. Думал, что все у них сложится великолепно без опеки Лизкиных родителей. Не сложилось! Мало того, все пошло кувырком с того самого дня, как молодые гордо хлопнули дверью. И не вредил им никто. Ни тесть, ни теща, хотя оба между собой постоянно соревновались в степени влиятельности и значимости. Нет, не было ничего такого. Они вообще не лезли. И в результате их с Лизкой семейный крейсер превратился за пятилетку в утлое суденышко. И то сегодня вечером пошло ко дну.

– Поругались? – снова пристала женщина и, ухватив его за рукав куртки, повернула к себе.

«А она не так уж и стара», – вдруг решил он, присмотревшись. Сутулая, это да. Но не старая. Лицо почти без морщин. И фигура еще хранила округлости, несвойственные старости. Одета в джинсы и джемпер крупной ручной вязки. Чего тогда Лизка врала, рассказывая, что тетку со второго этажа болячки одолели и она не спит ночами? Привычно считает, что все, кто старше двадцати пяти, уже древние?

Вспомнив о своей молодой жене, которой едва исполнилось двадцать пять лет, вспомнив о ее молодом сочном теле, отданном на поругание не пойми кому, он чуть не заскулил.

За что ему все это?! Что он такого сделал?! Он же любил ее. Холил и лелеял, как мог! Да, не получалось, как у мамы с папой, но никто же не обещал, что все будет непременно так же!

– Поругались? – в третий раз спросила женщина и ответила за него: – Вижу, что дело плохо. Даже хуже, чем поругались.

– Хуже, – признался он, и ему вдруг захотелось разрыдаться на плече этой женщины, которой он своей ходьбой по двору мешал уснуть. – Она… Она…

– Снова притащила в дом любовника? – вздохнула соседка и с кивком ответила самой себе: – Можешь не говорить ничего, и так все знаю.

– Вы?! Знаете?! Откуда?!

– Вижу потому что. И все видят. – Она вздохнула и потащила его к ступенькам. – Пошли за мной. Чаем тебя напою, а потом домой пойдешь.

– Не могу! Не могу я! – Он вцепился в лестничные перила, замотал головой.

Чего он не мог: пить чай в чужом доме посреди ночи или домой идти? Или и то и другое вместе?

– Все ты можешь, – хмыкнула она, прищурив глаза. – Все всё могут, только хотят не все. Идем…

А потом он сидел в чистенькой уютной кухне с полками, уставленными банками с вареньем и маленькими корзинками с сушеными цветами и фруктами. Пил чай с Марией Ивановной – так звали женщину, страдающую бессонницей, – и слушал страшную историю ее жизни.

– Как же вы могли?! – вопрошал он между третьей и четвертой чашкой чая. – Убить!!! Убить собственного мужа!!! Отца своих детей!!! Это… Это так страшно!!!

– Страшно, мальчик, просыпаться среди ночи от дикого стука в дверь или в окна. Страшно прятаться в огороде, когда он выскакивал за нами следом с заряженным ружьем. Страшно, когда он разряжал его все равно куда. Однажды… Однажды пуля пролетела всего в десяти сантиметрах над головой дочери. Я только и поняла потом по обломившейся ветке… Страшно, когда он приводил в дом друзей и грозился отдать меня им.

– Отдал?

Все внутри его восставало против этой дикой истории. Хотелось заткнуть уши, выбежать, роняя тапки, снова во двор и бежать через весь город. Все равно куда, лишь бы подальше от этой женщины. Но он, как завороженный, все равно сидел и слушал.

– Я долго ждала этого момента, – вспоминала она, глядя невидящим взглядом сквозь него. – Он часто уезжал, часто возвращался. Иногда с деньгами. Чаще без. Никто не знал, где и чем он зарабатывает. Все предрекали ему беду. Сгинешь, говорили многие, в далеком краю. И костей твоих никто не найдет никогда. Не нашли… Никогда…

– Вы?

– Я! – Она победно ухмыльнулась, лицо сразу стало жестче, старше, обозначились морщины, тяжелые круги под глазами. – Я дождалась очередных его сборов. И ночью, когда он пошел к двери с вещами, вызвалась его проводить за деревню. А знаешь, как у нас за Уралом? Там за деревней сразу тайга. В этой тайге он и лежит до сих пор. Вернее, в болоте.

– Вы… Как вы его?!

Он судорожно сглатывал, чувствуя одновременное желание укрыться от ее слов и в то же время испытывая какое то напряженное удовольствие от продолжения ее истории. Ему вдруг захотелось узнать все, все. Как это было? Нож? Ружье? Топор? Как хрустели кости? Была кровь? Осознала ли жертва, что с ней произошло?