Петр Катериничев - Время барса
Приглушенные сумерки комнаты словно сгустились, ударили разом со всех сторон, Аля открыла рот, пытаясь вдохнуть режущий, шершавый воздух, ей это не удалось, следом была ослепительно яркая вспышка, и девушка упала на ковер, выпустив оружие. Она не слышала ничего. Подняла голову, увидела ноги в маленьких, словно детских ботиночках; они шествовали по ковру туда, к столу, за которым затаился Лаэрт.
Выстрелы щелкали один за одним, как удары бича, но Аля их не слышала, она чувствовала сотрясение воздуха всей кожей и со своего места видела только вытянутые ноги Лаэрта: в их податливую мякоть врезались пуля за пулей, вырывая куски… Наверное, он кричал… Но Аля не слышала ничего. Она подняла ладони к ушам, почувствовала что-то липкое и мокрое, посмотрела: они были в крови-Кровь текла и из носа. Аля увидела свой пистолет метрах в четырех там, на ковре…
Попыталась приподняться на руках, но не смогла… Тело плетью стелилось по ковру, и Але стало жутко: неужели у нее поврежден позвоночник и она теперь стала обездвиженной колодой?.. Слезы обиды за всю свою нескладую жизнь покатились из глаз, а вместе со слезами пришла боль… Болело все тело — мышцы, сухожилия, ныли зубы, Адя пощупала их языком и поняла, что они кровоточат и качаются… Но она чувствовала свое тело до самой последней мышцы, она — жива, она — сможет.
Сможет!
Сейчас просто собраться — и потихонечку туда, где матовым прямоугольником застыл пистолет. Туда.
И тут Аля увидела, как Лира словно подкосило: что-то ударило его по ногам, будто доской, старик нелепо и неловко взмахнул руками и упал спиной на ковер.
Из-за столешницы рванулся Лаэрт, его искаженное болью и яростью лицо было страшным. Одним движением он захватил шею старика… В правой руке Лира мелькнуло махонькое, словно маникюрное лезвие, он чиркнул им по руке Лаэрта, но хватка того не ослабла, пальцы сомкнулись на шее Лира, руки заученно, тренированно сделали неуловимо быстрый поворот, что-то явственно хрустнуло, старик засучил ногами, дернулся всем телом и затих бессильной тряпичной куклой… Лаэрт смотрел на тело Лира, возможно не вполне осознавая, что произошло… В сторону девушки он даже не взглянул. Дополз на локтях до приставного столика, кусая губы и превозмогая боль, набрал номер; что-то щелкнуло в динамике, потом зазвучал длинный зуммер, который оборвался внезапно, и тишину помещения заполнило невнятное шуршание.
— Лаэрт вызывает Клавдия… — прохрипел в трубку раненый.
— Клавдий слушает Лаэрта, — ответил ему монотонный механический голос.
Але сначала это показалось галлюцинацией, пока она не догадалась, что аппарат просто-напросто переключен на громкую связь… Но главное было другое: она — слышит. Пусть глухо, как сквозь толстый слой ваты, но — слышит.
— Клавдий слушает Лаэрта, — повторил голос. Лаэрт сидел смертельно бледный. Крови было много, обе брючины были пропитаны ею, но его, казалось, это мало беспокоило… Губы Лаэрта посинели, он заметался глазами, почему-то остановил взгляд на микроскопической ранке, надрезе, оставленном почти игрушечным стилетиком Лира, поднес ко рту, словно хотел поцеловать надрез, лицо его стало совсем белым, Лаэрт прошептал одними губами слово, и Аля прочла его по ним: «Миндаль».
И еще Алю совершенно поразило, что этот человек улыбался. Вернее, тот оскал, что болезненно кривил его посиневшие губы, трудно было принять за улыбку, а вот взгляд… Он был полон тихого сияния, больше всего схожего с помешательством.
— Клавдий слушает Лаэрта, — снова требовательно и монотонно прозвучал в комнате металлический бездушный голос.
Казалось, Лаэрта хлестнуло струной. Он собрал все свои силы и прохрипел едва слышно:
— Король уме…
Лаэрт не договорил — замер, смахнул аппарат на паж, рванул ногтями горло, раздирая кожу, — и боком завалился на ковер. Мертвые роговицы безжизненно таращились в потолок, мутно отражая приглушенный свет.
В комнате наступила тишина. Аля встала на четвереньки, превозмогая боль во всем теле, проползла полметра, еще, уткнувшись взглядом в серый ковер. В голове с настойчивым постоянством крутилась стихотворная строчка:
«Опустило небо печаль в серую трясину дождей, отцветает горький миндаль на губах великих вождей…» Строчка повторялась и повторялась заунывной заезженной пластинкой, пока не остановилась сама собою: Аля вспомнила, что запах миндаля остается от отравления цианидами… Крутящийся мир вокруг постепенно прекращал вращение, становился таким, каким он был всегда: безжалостным и прекрасным.
Аля нащупала наконец-то рукоять пистолета, крепко сжала его в ладони, встала, оглядела комнату. Так она и думала; Лир, не желая рисковать, взорвал какое-то устройство, обладающее мощной волной, но не дающее осколков. Сам он в это время скрылся в своем алькове, и вышел, чтобы добить Лаэрта и ее. Добротная мебель выдержала удар. Да и стекла целы, они литые, наверняка пуленепробиваемые и сделаны по особому заказу. Аля вздохнула: раз стекла целы, значит, и с ней ничего страшного. Это просто контузия. Контузия, только и всего. Правда, боль…
Ну что ж… Боль — это напоминание о том, что жива.
Аля подошла к окну. Ей даже показалось, что она слышит заунывный вой ветра. Площадь стыла далеко внизу маленьким каменным пятачком, а за окном, в свете направленных в ненастную проседь неба прожекторных лучей, свивались вихрем снежинки и, словно маленькие невесты, все танцевали и танцевали в окружающей мир тьме свой нескончаемый белый танец.
Глава 83
Поезд мчался сквозь ночь. Аля стояла в коридоре спального вагона и смотрела на черное стекло. Ее собственное отражение было таким, что сквозь него она видела и медленно проплывающие во тьме деревья, похожие на проволочные бутафорские каркасы, и спящие крохотные деревеньки, занесенные снегом по самые крыши, — редко-редко где мелькнет огонек, да так и исчезнет в смутной ночи, будто случайная печная искорка, так и не успевшая никого согреть.
Головная боль наваливалась волновыми накатами и измотала Алю так, что ей хотелось плакать. Она и плакала совсем недавно на какой-то заброшенной стройке, среди железобетонных каркасов, сиротливо громоздящихся в ночи, среди длинных проржавелых труб, тянущихся из промерзшей, засыпанной снегом земли… Да что плакала — она выла в голос, размазывая по лицу слезы… Ей снова казалось, что она одна, совсем одна на всем земном шаре, и дальние светлячки окон в панельной многоэтажке — ничто, мираж; чужой уют и семейный покой только растравлял душу, добавлял в ее неустроенное, мерзлое одиночество горчинку зависти…
…Там, на последнем этаже замершего здания корпорации, Аля провела по меньшей мере час. Сначала она просто нашла в комнате отдыха ванную, смыла все еще сочащуюся из ушей и носа кровь, там же, в ванной, обнаружила и маленькую аптечку и выпила целую горсть обезболивающих. Потом вернулась в кабинет, разыскала на небольшом столике бутылку коньяку, сделала несколько глотков прямо из горлышка и обессиленно опустилась в кресло. Будь что будет, но у нее уже просто не было сил. Совсем. Сейчас прибежит охрана, и ее или убьют, или задержат. Ну и пусть. Рукоять пистолета в ладони давала иллюзию власти над жизнью и смертью, прежде всего над своей собственной.
Но никто так и не появился. Ни через пять минут, ни через десять. И тут Аля по-настоящему забеспокоилась: у нее появилась надежда. То ли Лаэрт и люди, стоявшие за ним, очень хорошо подготовились к акции устранения Лира и ближняя охрана была удалена заранее, то ли сам мертвый сюзерен любил уединение и не слишком поощрял появление людей в его секторе без особого вызова, уверенный в собственном неуязвимом величии… Аля вскочила с кресла, почувствовав, что голова уже не болит. Настроение было каким-то истерично-приподнятым, и ей даже пришла шалая мысль открыть окно и улететь и из этого мрачного кабинета, и из этого холодного мира туда, где всегда царствуют солнце и море и где живут сильные и добрые люди…
Аля тряхнула головой, прогоняя наваждение, огляделась. Нужно уходить, но… Что это изменит? Лир мертв, но появится новый «человек тени» и станет распоряжаться жизнями и судьбами людей так, как сочтет нужным или, хуже того, целесообразным. Двадцатый век, заменивший понятия достоинства и чести понятием целесообразности, вряд ли отступит без боя… И она погибнет в этом бою, как уже погибли ее родители, как погиб Маэстро, как погибнут сотни и тысячи людей… Из этого мрачного кабинета нет выхода. Нет.
Аля закрыла лицо ладонями… О чем она думает? Зачем" зачем ей эти мысли о вселенском несчастье и нестроении? Нужно бежать, но прежде… Ведь хранил же Лир где-то информацию? И там есть и о ней, и об Олеге, и об Оле… Пока эта информация существует — все они словно на поводке, который так легко превратить в удавку… Но — где? Скрытый сейф? Возможно, что и сейф, но там наверняка деньги, а вернее — информация о деньгах, счетах, банках" корпорациях… Аля подумала, что, даже прикоснувшись к такой информации, она сгорит быстро и безвозвратно и сожжет вокруг себя всех, кто ей дорог. А вот оперативная информация… Досье, каналы связи… Она не может быть запрятана далеко. Тогда — где?
