Сергей Алексеев - Удар «Молнии»
Этот толстяк за баранкой не знал, что везет, или делал вид, что не знает. Пытать его не было никакой охоты. Головеров, путая следы по многочисленным проселкам и полевым дорогам, надежно ушел от всякого преследования, забрался в крытый кузов и сам проверил груз. Можно сказать, драгоценный — шесть упакованных в ящики «стингеров»…
Но потом последовала целая серия неудач: Кастрат из своего логова несколько дней не высовывал носа — принимал гостей, если судить по радиоперехвату. Затем выехал все-таки, но с такой кавалькадой и охраной, что Глеб понял: наказать депутата можно, только потом ног не унести. А он не был фанатом, чтобы отдавать жизнь за какого-то паршивого, с бабьим голосом, человечка…
И наконец, у Кастрата что-то случилось с личным вертолетом: то ли поставили на регламентное техобслуживание, то ли привезли некачественное топливо.
Но зато в удачный день, который Глеб почуял с момента, когда проснулся от холода в норе, устроенной среди камней, приговоренный к неотвратимому наказанию депутат выехал из Бамута налегке, в сопровождений всего одной машины с охраной. Глеб вышел на дорогу за полтора часа, отыскал удобную позицию и стал слушать эфир. Расслабленные после ухода войск бандиты чувствовали себя еще вольготно и слишком много болтали, особенно на блок-постах — играли в государственный подход ко всякому делу.
В эфире Кастрата называли всяко — Посол, Картавый, Боров, Груз, Двенадцать или откровенно — Депутат…
Глеб отстрелялся за полминуты. И когда обе машины пылали вместе с асфальтом — гранатометов не было, вершить возмездие пришлось «шмелями» — из задней машины все-таки выскочил один факел, покатился по обочине. Головеров вначале пришил его короткой очередью и лишь после того удостоверился, тот ли испытал неотвратимость наказания, хотя ни секунды не сомневался.
Личного друга Диктатора настигла та же участь…
Глеб тут же, на дороге, бросил на землю последний оставшийся огнемет, закинул автомат за спину и ушел в горы.
Оставаться в Чечне больше было не за чем…
О том, кто совершил акт возмездия, мог знать всего один человек на свете — Миротворец. И то, не знать, а всего лишь догадываться.
И молчать до конца своих дней.
Впервые их свела судьба летом девяносто второго, в тот самый год, когда Глеб встретил Мариту. Явившись в Приднестровье, Миротворец и в самом деле установил мир, видом своим и тяжелой, жлобоватой решимостью до полусмерти испугав «румын». Впрочем, их особенно-то и пугать было нечего: учинив разор и смерть, больше напоминающие разбойный беспредел, чем войну, «румыны» уже тряслись от страха сами, ожидая возмездия И всякий, пришедший сюда и проявивший силу воли, мог стать миротворцем и национальным героем.
Как бы там ни было, но в кругах оперативного состава ГРУ, и, в частности, «Молнии», он получил это горделивое прозвище.
Едва на всех «фронтах», направлениях и позициях прекратились боевые действия, Миротворец пригласил к себе командира группы «Щит», сформированной в «Молнии» специально для Приднестровья, — спасали объекты оборонной промышленности от диверсий и артобстрелов. Обязанности командира тогда исполнял начальник штаба Глеб Головеров, одновременно будучи старшим в антиснайперской команде и собственно снайпером, рядовым бойцом. Мариты уже на свете не было, Глеб переживал самые тяжелые дни и перед аудиенцией с национальным героем всю ночь на пару с Князем хлестал терпкое молдавское вино, крепленое чачей из шелковицы. Хмель не брал, напротив, становилось хуже, тоскливей, так что вся будущая жизнь казалась теперь рвотным комом в горле: сунь два пальца — и нет ее…
Он явился к Миротворцу в грязном, окровавленном на плече камуфляже — том же, в котором ползал по теплотрассам, небритый, с мятым от короткого и мутного сна лицом. Кого уж ожидал увидеть национальный герой, было неясно, но не такого бичеватого вояку. Несколько минут с тупым гневом взирал на Глеба, не соизволившего доложить по форме, затем брезгливо сунул под нос бумажку.
— Вверенной мне властью приказываю вывести группу «Щит» с территории Приднестровской республики, — пробасил он. — Объекты возьму под свою охрану. Вопросы есть?
По своему душевному состоянию Головерову бы следовало выполнить этот, пусть и неполномочный, приказ и немедленно уйти из Приднестровья, однако вместе с острым чувством безвозвратой утраты обострилась до предела ранимость — будто кожу содрали! Разговаривать в этот период он способен был лишь с благородным, всепонимающем Князем Тучковым. Вид и тон Миротворца показались ему унизительными — так с «зайцами» деда Мазая никто себе не позволял разговаривать…
— У меня есть кому приказывать, — довольно сдержанно сказал Глеб. — Группа «Щит» вам не подчиняется и выполняет самостоятельную задачу. Так что позвольте откланяться.
Миротворец медленно взбагровел, стиснул тонкие губы. Было полное ощущение, что сейчас взорвется, начнет орать, но выдержки ему было не занимать
— Мне подчиняются все части, находящиеся в республике, — тихим, не терпящим возражения басом пророкотал Миротворец — Без всякого исключения.
Он действительно в то время стал полновластным хозяином Приднестровья; это была пора его расцвета, начало царствования. Национального героя не одергивали, поскольку вместе с «румынами» крепко перепугался и сам молодой еще и не почувствовавший свою силу режим в России. Москва тогда оставалась в замешательстве и не знала, что делать с Миротворцем, проявляющим слишком много инициативы, хладнокровия и силы. Выпущенный из бутылки джинн мог вырасти в монстра, угрожающего жизни того, кто его выпустил, поскольку он уже определил и объявил на весь мир, что режим в Молдове, сходный с режимом в России, человеконенавистнический и откровенно фашистский. А убитая перестроечным горем Россия жаждала национального героя и готова была видеть его во всякой сильной личности, хотя бы на толику достойной славы народного заступника.
Возможно, тогда из него еще мог вырасти и народный заступник, и радетель Отечества своего, если бы хватило на это воли. Но воля стремительно оборачивалась самолюбованием, нетерпимостью, а то и примитивной спесью. И окончательно выскользнула из объятий, когда Миротворца жестко и резко одернули.
И все-таки упрямство Глеба поколебало тогда его спокойствие. Не меняя тона, он заговорил более конкретно, дескать, в гробу видел все эти элитные подразделения и спецназы, от которых нет толку, слишком много им оказывается внимания, как породистым лошадям, изнеженным в золотых конюшнях и годным только для выставок по экстерьеру.
— Ухожу, чтобы остаться, — ответил на это Головеров и ушел.
Правда, через пару дней от деда Мазая пришла шифровка — приказ вернуться в Москву…
Сюда, в Чечню, явился уже не тот самовластный царь, но все-таки, но все-таки…
Приехал, чтобы выполнить «судьбоносную» миссию, вероятно, определенную ему умными, но не дальновидными советниками как политический имидж. Глеб выслеживал его более тщательно, чем Кастрата, хотя и не присудил его к наказанию, ибо не знал глубинной подоплеки его миротворческой деятельности. При всем раскладе не хотелось верить, что бывший национальный герой возник в «горячей точке», чтобы отработать первый план — сдать окончательно Чечню в руки бандформирований, отколоть ее от России и представить армию — пока еще боеспособную русскую армию — как побежденную. Это казалось Головерову слишком простым решением, рассчитанным на непосвященную публику, на досужие разглагольствования самой «умной» четвертой власти. Зря и случайно в этом мире ничего не делалось, особенно в области геополитики — войн, запрограммированных побед и поражений.
Головеров забыл на время — потом оказалось, навсегда, не воплощенные еще акты возмездия для тройки преемников Диктатора и стал отслеживать каждый шаг Миротворца, сделанный им на территории Чечни. Он много и зачастую тайно встречался с «полевыми командирами», как теперь уважительно называли главарей бандитских шаек, много и подолгу вел переговоры с руководством сепаратистов, и, вероятно, всем раздавал какие-то обещания, а скорее всего, заверения и клятвы, продиктованные ему в столице. Информация шла бедная: Глеб все еще работал под прикрытием Интерпола, и это хоть и позволяло вербовать новую агентуру, играя на конкуренции в сфере наркобизнеса, однако не приносило больших результатов. «Наркуш» отсекали от секретных переговоров на первом же этапе, не хотели путать Божий дар с яичницей.
Оставался последний надежный путь — перехватить Миротворца и провести с ним свой разговор. Благо, тот наверняка помнил по Приднестровью элитную группу «Щит» из команды деда Мазая.
К Миротворцу не подпускали и на выстрел, вопреки тому, как рекламировали по телевидению его миссию в Чечне, показывая на улицах городов среди «простых трудящихся», уставших от войны. Глеб вынужден был оставить «крышу» Интерпола и явиться в образе корреспондента газеты «Вашингтон пост»: журналистов бывший национальный герой обожал, хотя держался с ними подчеркнуто грубо и нагло, видимо, полагая, что это проявление мужества и воли. На заранее условленную встречу Головеров пришел одетым по-американски небрежно и принципиально небритым. Правда, это была другая небритость, модная. И Миротворец не признал его, должно быть, смутил английский язык, которого он не знал, впрочем, как и все остальные языки мира, кроме родного. Глеб сразу же предупредил о конфиденциальности встречи, намекнув на особый, порученный президентом США, разговор, и таким образом избавился от присутствия свидетелей.
