Эльмира Нетесова - Закон Тайга

Шли дни, недели, месяцы. Ревела над тайгою заполошная сумасбродка-пурга. Она пеленала зимовье в толстенный сугроб. Заносила снегом петли и капканы. Надежней лома подпирала дверь зимовья, затыкала печную трубу снегом. И промыслови­ки, проснувшись, порою не могли понять, ночь в тайге или утро.

Словно из склепа, выбирались из зимовья и благодарили судьбу, что не замерзли, не задохнулись в избе.

В такие дни выходить в тайгу никто не решался. Да и какой смысл искать зверя, загнанного пургой под глубокий снег? И тогда подолгу текли в избе разговоры о прошлом и буду­щем. О настоящем дне думать не хотелось.

— У Филина баба на сносях. К концу весны родит. Повезло кенту. Ему фортуна улыбнется. Он самый большой навар сни­мет. Отцом заделается. Пацан через пару зим оседлает его, - улыбнулся Тимка.

—  Припоздал сопливым обзавестись. Родить родит, а рас­тить кто станет? Баба к тому ж молодая. Ну, потешится еще пяток лет, а дальше что? - спросил Угорь, прищурясь, и отве­тил сам себе: - Я бы на его месте не рисковал.

—  Потому ты на своей жопе сидишь. Здесь, в зимовье. А он - в селе. Человеком-дышит. Сам себя и бабу держит. Без фарта об­ходится. И ништяк... В дела не тянет, - оборвал бригадир.

—  Фартовых рано иль поздно судьба наказывает за откол. Да только поздно понимают. С «малинами», как с погостом, коль влип, не развяжешься, - не сдавался Угорь.

—  Иди к хренам! Сколько законников завязали с «малина­ми» только на моей памяти? Счету нет. Всех мокрить - стопо­рил не хватит. Сплошные жмуры валялись бы по северам. Разуй буркалы - все дышат. И забили на фарт. И ты - не транди! - разозлился Тимка.

—    А ты кентов тряхни: куда лыжи навострят после мори- ловки?

—  Чего дергаться? Я не хочу наперед мозги сушить. Вон Кот. С ксивами, вольный, а не пофартило. Выйду, тогда наду­маю, - отмахнулся Скоморох.

—  А мне не больше других надо. И фартовые жмурятся. За всяким сввя погибель ходит. Хоть за законником иль фраером. Так надоело по чужим хазам затыриваться и дышать шепотом, одной задницей. Чтоб не накрыли. В дело сходишь, год кайфу­ешь. А в ходке десять зим паришься. Сколько мне фортуна дала? Не больше; чем фраерам отведено. Но они - дышат, не ссут легавых. А мы? Блефуем себе. Хорохоримся. А потом на нарах дохнем, как последние падлы, - отмахнулся Цыбуля.

—  Верно трехаешь. В ходках мы все прозреваем. Особо ког­да приходит время коньки отбросить. На моей памяти такого хоть отбавляй. Вот так и Швабра окочурился. В Сусумане. Ли­хой был фартовый. «Малины» держал в самой Москве. А на­крыли. И влепили червонец. Самому уж под сраку было. Во­семь ходок вынес. Трижды линял. А последняя - самая хрено­вая. В шизо его законопатила охрана. За трамбовку. На полго- да. Он там захворал. Кашлял кровью. Другого к врачам кинули бы, этого доконать вздумали. И по хрену его болячки. Их по­просту не видели. А он таял. Я там тоже приморенный канал. Так Швабра, когда с глазу на глаз с ним остались, ботал мне - завязать с «малинами». Мол, ни навар, ни кенты у смерти не отнимут. Она - всех западло имеет. Сама за все сорвет свой куш, хоть с бугра, хоть с суки. А подыхать... какая разница в каком звании? Одинаково тяжко. Жмуру едино, по­мнят его кенты иль нет. Сдыхать завсегда больно. И ни одна «малина» не облегчит, не выкупит у смерти. Ее обшаком не умаслишь, на отсрочку не сфалуешь. А главное, обидно, что сдохнуть довелось, как крысе. Небось последнему сявке давали шанс на шконке окочуриться. Потому как на его душе грехов меньше. А нам - по-зверьи. Паскудно. Вот он и трехал: мол, завязывай. Отколись от фарта. Душу высушит. Мол, дышим лихо, весело, пьем и пляшем, а подыхаем - плачем...

—  Ну и говно тот Швабра, - отвернулся Угорь.

—  Сам говно! Ты с ним дышал? Он всех фартовых Севера держал. А ты что такое? Захлопнись, гнида сушеная! Не ботай много про тех, кого не знал! Швабра был махровый. А ты - мелкий щипач! Тебе ль хавальник разевать против него?

—  Я про Швабру тоже от кентов слыхал. Он «Черную кош­ку» держал. Пять «малин». Швабра, как фартовые ботали, имел в день навару больше, чем в любом банке было. Его весь МУР ссал. Он и днем мусоров крошил за милую душу. К нему в «малины» за большой навар брали. И не всякого, - сказал Цыбуля.

—  Уж не знаю, как он «малины» держал, но отходил хрено­во. Кашлял так, что живой был синим. И мне ботал: «Мол, хиляй от законников, покуда цел. Фортуна молодых да сильных держит. Им - навар и удача. А расплата за них по счету - в старости. Ничто не будет забыто и упущено. Ни одной копей­кой не обсчитается. Как ни мухлюй! За все свое сорвет. Линяй, покуда не одряхлел да не заплесневел. В молодости трудно в грех впадать, еще больнее встари за все платить. За каждый удачливый день, за всякий кайф. За свои и чужие ошибки. За жмуров - своих и легавых, за фраеров. Им, верно, тоже больно помирать. А нам труднее, потому как земля принимать не хочет всякое говно. Вот и мучаемся - больше любой суки. Потому, что жизни отнимали, у Бога не спросясь, закон его преступив. Бойся того, пасись фартовых. Они - погибель...»

Тимка перевел дух. А Скоморох, вылупившись бараном, спросил:

—  Зачем же вернулся к фарту?

—  Не поверил я тогда Швабре. Да и прикипел к «закону - тайга». Дышать без него не мог. Но Швабра часто вспоми­нался. Не слова его перед смертью. Это часто слышал. А то, что после увидел, когда дых из Швабры выскочил. Он перед тем вдруг перестал сетовать. Улыбался: мол, отлегло от зад­ницы, может, поживу. И вспомнил, что где-то в Подмоско­вье растет у него дочь. Какую по бухой заделал бабенке. Лет двадцать не видел. Гроша не послал. Ни разу не помог. А теперь, перед смертью, привиделась. И пожалела дурного родителя. А может, это не дочь, а смерть над ним сжалилась. Забрала его. Швабра вдруг вздохнул. Зенки про­светлели. Задрожал всей душой. И все... Я глаза ему закрыл. Он остывать начал. Морда вытянулась, пожелтела. Я накло­нился к нему, чтоб проститься, чую, на губах - мокро. Он в жмурах плакал. Мне жутко стало. Когда его из шизо вынес­ли, охрана приметила слезы. Подумали - живой. Понесли в больницу. Врач глянул и руками замахал: «Куда мертвеца прете? Здесь живые лежат, лечатся...» Ему охрана на мокроту тычет. Мол, мертвые не плачут. Доктор глянул и говорит: «Редкий случай. Но бывает. Особо у тех, кто сильно болел и нервы были на пределе. Они до конца держатся. И только смерти суждено показать свету истинное лицо фартовых».

—  Да, кенты, я о таком не слыхал, - поежился Цыбуля.

—  А может, он тебя иль всех кентов разом оплакал? Ведь ботают, что мертвые не уходят. Живут среди нас, - вставил Скоморох.

—  Конечно, не линяют. Мы за всякого жмура ходки тянем. И поминаем по-своему всякий день. Каждый жмур в памяти крепче кентов живет. Потому как за него, падлу, годы по зонам паримся, - вставил Цыбуля.

—    Я никого из размазанных не помню. На них времени нет. Да и не баба. У фартового нервы на канаты должны быть похо­жи. Иначе на хрен с фартом связываться? - отвернулся Угорь.

—  Всяк по-своему клеится и линяет из «малин». Но от того фартовых меЛлие не становится, - ответил Цыбуля.

Законники согласились с ним. Но каждый обдумывал ус­лышанное.

А на следующий день, едва закончилась пурга и условники откопали зимовье, на заимку как снег на голову свалились двое милиционеров.

Хмуро поздоровались, вошли в зимовье. И предложили Ско­мороху ехать с ними.

—  Зачем? - удивился охотник.

И милиционеры, не выдержав, рассмеялись громко:

—   Срок закончен. Получите документы. А уж потом ваше дело, хоть навсегда тут оставайтесь. Нам мороки меньше.

На радостях приехавших накормили, обогрели. И, собрав кента в дорогу, наскоро простились с ним.

—  Вернешься к нам? - спросил его Тимка.

—  Нет. На материк рвану. Коль дождалась меня моя сезон­ница, осяду, приклеюсь к ней. А коль нет - махну к своим...

В зимовье стало пустовато. Особо тяжело было первую не­делю. Покуда не отвыкли, все ставили на стол четыре миски, четыре кружки. И еду - на всех... Лишь сев к столу, вспоминали.

—  Пусть сытно будет тебе, кент! Да не обойдет тебя фортуна ни хлебом, ни теплом, - желали условники ушедшему.

А Скоморох, едва получив документы и расчет, уже на сле­дующий день уехал из Поронайска, даже не оглянувшись в сто­рону Трудового.

—  Слинял. Вырвался. Дожил. Значит, пора забыть прошлое.

В Хабаровске его узнали кенты. Фаловали с собой. Не вышло.И, раздумав трястись в железке несколько дней, сел в само­лет. А через полдня приехал в глухую деревушку на Брянщине. Ее в лесу сыскать не всякий бы решился.

Полтора десятка домов, разбросанных по лесу. И все ж на­шел мужик свою, ту, что, перелетной птицей побывав на краю света, домой вернулась.

— Ты? Приехал? - В глазах удивление и боль: неужто въявь'.' Не обманул! И больше не уедет?

—  Райка? Да ты что?

А девка повисла на шее. Вся в поту, в соломе, в навозе. Смех и слезы с губ рвутся. Того и гляди раздавит в объятиях жениха, не успевшего стать мужем. Хорошо, что, на счастье, мужик из дома выглянул: