Евгений Чебалин - Гарем ефрейтора
Магомадов перевалил через гребень, понесся вниз, меряя крутой склон гигантскими прыжками. Ланге следил за удаляющейся фигурой, удовлетворенно отмякая лицом.
Магомадов вернулся через сорок минут, доложил: говорил с одним местным, аульским. В ауле повстанцы – триста пятьдесят человек, командует боем полковник Осман-Губе, рядом с ним Исраилов. Оборону за околицей держит отряд красных. Бой идет с утра. У Осман-Губе большие потери.
– Там все бандиты? Почему мало? Где остальные?
– Этот чечен, с кем разговаривал, мало знает, – запаленно оправдался, облизывая пересохшие губы Магомадов. – Еще люди есть далеко. Шарой, Итум-Кале воевать пошли. Кто пошли, сколько, чечен не знает, баран-человек, глупый… – Магомадов осекся: полковник смотрел на него, думал.
Ланге подозвал переводчика, заговорил по-немецки, растолковывая отряду порядок дальнейших действий.
– Швеффер и проводник идут в аул, – переводил Румянцев, – для встречи с Осман-Губе и Исраиловым. Они должны ждать. Полковник Ланге и остальные заходят в тыл красному отряду, дают красную ракету и начинают бой. Осман-Губе и Исраилов должны начать наступление после ракеты.
Ланге прервал речь. Проводник Дауд, подавшись вперед, заглядывал за спину полковника, зачарованно тянул голову.
Ланге обернулся. Внизу малый обороняющийся отряд непонятным образом превратился в черную широкую лаву. Она стремительно расползалась, заглатывала околицу аула. Снизу вспухал непонятный, с каждой секундой густевший, грозный и слитный рев.
* * *Апти, выводя полуторасотенный отряд к аулу у Агиштинской горы, с маху притормозил, будто ткнулся в резиновую стену: шагах в двадцати из-за укрытия вымахнула верткая, в защитном бушлате, фигура, вскинула автомат.
– Стой!
Дубов, приметив красную искорку на шапке автоматчика, отчаянно рявкнул своей остервенело прущей братии:
– Стоять!
Впереди из-за камней всполошенно выскакивали, вскидывались в полурост согнутые фигуры.
Дубов всмотрелся в среднего – опалило неожиданной радостью:
– Жуков… ты?!
– Ложись! – сдавленно крикнул, махнул рукой майор.
– Чего это ты нас… укладываешь? – удивился, запаленно хватая воздух, Дубов. – Вроде… не время.
– Банда там… Каждый метр прострелян! – обложил непонятливых гостей майор. – Ложись, говорю!
В самый раз подоспела команда, не легли – рухнули, блаженно освобождая от нагрузки дрожащие ноги. Сползались к позиции Жукова, лупцуя друг друга по спинам, по плечам. Жуков с Дубовым, ерзая животами на стылом каменистом крошеве, выясняли отношения.
– Где вас черт носил? Где Криволапов? Вы еще вчера должны…
– Погоди… майор, – все еще задышливо отвечал Дубов. – Это долгий рассказ… В этой истории, кому положено… разберутся.
– Где Криволапов?
– Нет Криволапова. Похоронили… под Хистир-Юртом. Его и еще с полсотни… ребят.
– Та-ак, – судорожно глотал и никак не мог проглотить майор.
– Ты как, надолго тут загорать улегся?
– Сейчас вместе позагораем. Их там около четырех сотен против нашего взвода. С утра шесть атак отбили.
– Твой взвод, да моя рота, да полроты Криволапова. Может, начнем?
– Прыткие вы ребята, я смотрю, – сузил глаза Жуков. – Не успели прибыть…
– Прыткие мы, Жуков, на данный момент. Утром такого насмотрелись – тебе не пожелаю. Бойцам бой нужен. Командуй, майор, пока мои не перегорели.
Жуков долго исподлобья смотрел, взвешивал.
С двух сторон из-за камней понеслась к аулу страшная в молчании своем, ощетинившаяся штыками лава. Из аула суматошно, враздрызг – выстрелы. Перекрывая их, зародился в лаве, окреп и затопил окрестности утробный звериный рев:
– Ар-р-р-ря-я-аа…
Гнала роты вперед слепая ненависть: неотступно стоял в глазах черно-красный на белом саване разброс недвижимых тел – на ферме и на дне распадка. Гнала роты на аул наконец-то отбретенная возможность вломиться в реального врага. Об этом тосковали не раз на привалах и в засадах, в изматывающих бросках по горам, в этих сучьих прятках, где враг жалил ниоткуда и отовсюду: из-за камней, кустов, сверху и снизу, выдергивая из рядов товарищей и оставляя «на память» их трупы.
И теперь вот оно, в какой-то сотне прыжков, ненавистное вражье гнездо, куда можно заслать пулю и воткнуть штык.
Бой в ауле, на узких улочках, между саклями, взбурлил, вздыбился. Несколько минут длились тупой хряск ударов, треск, рычание. Не истребительные отряды бились с бандитами и фашистами – сама Россия карала за слепое предательство и гнусь приюта, что нашли здесь немцы.
Бой быстро взвинтился до неистового накала и столь же скоро стал опадать. Банда рассыпалась, попятилась и потекла вспять. Убегали сумасшедшим скоком. Аул стремительно пустел. Красноармейцы преследовали, кололи штыками, посылали в мельтешню спин пулю за пулей.
Ланге оцепенело следил за безумием паники. Черная сыпь трупов все гуще устилала улицы и околицу. Блошиный хаос удиравших перемещался к Агиштинской горе. Над ней кружили коршунами, пикировали пять самолетных крестиков. Гора расцветала красными бутонами взрывов – бомбили повстанцев.
Вся панорама Агиштинской горы до аула, вся беспощадная истребительная логика стычки, где армейская выучка взрезала нещадным плугом рыхлую авантюрность восстания, – все это навалилось на абверовца наваждением, бессильной немощью из-за невозможности что-либо предпринять, исправить.
Сомнение подспудно зрело в Ланге с первых же часов после приземления в горах. И вот теперь оно оформилось в полынно-горькую уверенность: с самого начала нельзя было рассчитывать на реальную поддержку горской массы. Удалось воспалить в ней лишь отдельные, мизерные очажки. Эта бегущая в панике орда была неуправляема с самого начала, туземцы, ее составляющие, – лихие спринтеры в драках, мастера устраивать засады, они всегда найдут возможность рассыпаться, забиться в каменные щели, отсидеться и переждать.
Откуда, из какой преисподней вырвался этот кипящий, неудержимый нахлест подкрепления?
Ланге повернул голову. Проводник Дауд с зачарованной немотой следил за разгромом исраиловцев. Неприкрытое блаженство омывало лицо аборигена. Ланге, подняв вальтер, стал всаживать в горбоносый профиль пулю за пулей.
* * *Жуков и Дубов сидели на табуретках в дворе, откинувшись спинами на жесткие ребра плетня. Нестерпимо мозжили вытянутые ноги, плетьми висели перетруженные руки. Мордовавший их с самого рассвета боевой день навалился всей тяжестью. Рядом стоял проводник Дубова Апти. Лицо его, повернутое к аулу, каменело в угрюмой думе.
Над аулом разноголосо выли, остервенело захлебывались в хрипе псы: роты подбирали павших и раненых, ломали плетни, сооружая из них носилки. Время от времени грохал выстрел, к тучам взлетал собачий визг.
Зашуршали шаги по утрамбованной глине двора. Стихли перед Жуковым. Он открыл глаза. Перед ним стояли трое: два бойца с карабинами и старик – хозяин двора. Ему завернули за спину и связали руки. Острые, мосластые плечи старика торчали вперед.
– Что? – шевельнул сухим до шершавости языком Жуков.
– Тут донесли, эта сволочь немцев у себя держала, вроде как постоялый двор у него был, товарищ командир, – доложил боец.
– Фамилия? – через, силу, с отвращением к словам бойца, к белеющей в пяти шагах сакле, к этим старческим плечам, выпирающим из-под бешмета, спросил Жуков.
– Атаев его фамилия.
– Ну что, Атаев… Сытно фашистов харчил? Не похудели они у тебя?
Старик сказал, как выплюнул, что-то по-чеченски, продолжая все так же смотреть мимо Жукова вдаль, на Агиштинскую гору. Он понял Жукова, но ответил на своем языке: почему он в своем дворе должен говорить по-русски?
– Он говорит: тебя тоже кормил бы… Всех кормим, кто приходит, – перевел Апти, вглядываясь в старика.
– Значит, один хрен ему, кого кормить, фашиста или нас, – вязко, мертвым голосом подытожил майор.
– Здесь такой обычай, Жуков, – тихо вклинился Дубов.
– Я их обычаи лучше тебя знаю, Дубов. Я ими здесь накушался до блевотины. В расход, – без паузы, не меняя интонации, закончил майор и снова закрыл глаза.
И финальное слово это, и набрякшие чугунной усталостью, захлопнувшиеся веки майора отгородили его ото всех и словно толкнули караульных. Они взяли старика под локти, повели к сараю.
– Отставить, – негромко, но жестко уцепил командой караульных Дубов. Была в команде этой столь вызывающая нелепость, что Жуков, вздрогнув, открыл глаза и разом вынырнул из своего полуобморочного безразличия.
– Не понял, капитан.
– Нельзя этого делать здесь, – едва разжимая губы, сказал Дубов.
– Это я решаю, что можно, а что нельзя. Я один. А с тобой мы еще разбираться будем, где с отрядом шлялся и отчего пол-отряда Криволапова немцы выкосили. Своей властью для начала разберусь.
