Юлий Дунский - Каждый десятый
— То есть, как? — опешила Саня.
— Большая выросла, а не знаешь как? — Дед Алеха игриво подмигнул. — Ты не смотри, что года мои спелые!
Широко расставив руки, он шагнул к девушке. Саня схватилась за карабин:
— Только подойди!
— Ты это… Ты брось. — Дед Алеха поспешно отступил. — Винтовка дура, раз в год сама стрелит.
— Я еще не то!.. — Саня не находила слов от негодования. — Я еще Мизинчику расскажу!
Дед Алеха приуныл:
— С какого боку тут Мезенчик? Это ж был сердечный разговор, промеж нас двоих… Да я так, шутейно, языком молол! Кому ты нужна, такая тощенькая.
— Обязательно расскажу. Он тебе покажет!
— Вот ведь язвина! — Алеха подумал, полез в броневик и вытащил оттуда свою котомку. — Саньша! Я в офицерском припасе щеколадку нашел. Махонькую… Чего, думаю, ее делить на всех? И утаил… Возьми, на. А Мезенчику не сказывай, ну его, бешеного.
Он достал из котомки брусок шоколада в серебряной бумажке. И Саня дрогнула, пошла на компромисс.
— Давай сюда!
Она присела па подножку броневика, развернула бумажку и, жмурясь от удовольствия, стала есть шоколад.
Мизинчик, Святополк и Степан разговаривали в небогатой горнице с хозяином — угрюмым темнолицым мужиком. Другой мужик — помоложе, но такой же темнолицый — сидел молча на лавке и мял в руках картуз.
— А вон и бревны, далеко ходить не надо. — Хозяин повернулся к окну. Действительно, во дворе стоял аккуратный штабель. — Братану дом хотели ставить. Его-то двор каратели сожгли… Ну, потерпит, раз вам такая нужда. В землянке перезимует, как медведь.
— А не жалко отдавать? — спросил совестливый Степан Байда.
— Для чужих жалко, а для такого дела… — Хозяин оглянулся на братана, и тот, по-прежнему молча, кивнул.
— Ну, спасибо, — неловко поблагодарил Мизинчик.
— Не на чем… Такой плот вам свяжем, плывите хоть до моря.
По Тоболу плыл надежный широкий плот. Построен он был по всем правилам: впереди треугольный нос, позади «перо» — плоско отесанное бревно, служащее рулем. На корме была сложена высокая поленница: отборные березовые дрова везли, видно, на продажу. На плоту было четверо, и каждый занимался своим делом. Черноусый крепыш чистил рыбу и кидал в ведерко; длинный худой подтачивал напильником концы четырехпалого якорька; бородатый в беличьем треухе тюкал топориком по полену — на железном листе посредине плота горел костерок. Четвертый — подросток в картузе, налезающем на уши, — присматривал за рулем. Все они — и Саня, и Степан, и Мизинчик — были наряжены в латаную-перелатанную крестьянскую одежонку, ту, что нашлась у братанов. Только деду Алехе позволили остаться в своем.
Выше по течению показался пароход. Он был такой замызганный, что Саня с трудом прочитала надпись на борту: «Ермак Тимофеевич». Но колеса бойко шлепали по воде, черный дым валил клубами из трубы, и расстояние между плотом и пароходом быстро сокращалось.
Мизинчик, продолжая ширкать напильником, наблюдал за приближающимся неприятелем. На корме парохода торчала скорострельная пушка Гочкиса, какими вооружают военные катера. Рядом видны были составленные в две пирамиды винтовки нижних чинов. Сами нижние чины — пять человек — стояли у перил, разговаривали. Пожилой офицер рассказывал что-то капитану в дверях рубки. А на самом носу стоял матрос с длиннющим шестом — мерил глубину.
— Двенадцать винтовок, а солдат пятеро, — тихо сказал Мизинчик. — Остальные в трюме.
Когда пароход почти поровнялся с плотом, дед Алеха крикнул весело:
— Господа хорошие! Дровишек не надо? Сухие, аж звенят!
— Не надо, не надо! — крикнул в ответ офицер, стоявший рядом с капитаном.
Саня тем временем заложила «перо» направо, и плот стал сближаться с пароходом.
— А рыбки? Рыбки не требуется? — не унимался Алеха.
Встревоженный капитан подскочил к борту:
— Куда прешь? Куда прешь? Отваливай!
На плоту остальные продолжали свои занятия: Мизинчик подтачивал якорек, Степан кидал в ведерко рыбу, дед Алеха тюкал топориком по полену.
— Парнишка-то у нас совсем глупой, несмышленый, — добродушно объяснил он капитану. — Сейчас отвалим.
Но Саня завернула руль еще круче, и плот подошел к пароходу вплотную. Офицер — он тоже подбежал к борту — вытащил из кобуры револьвер, заорал бешеным голосом:
— Отваливай! Сейчас всех постреляю!
Но выполнить свою, угрозу он не успел: дед Алеха, гакнув, как мясник, размахнулся, и топор, пролетев по воздуху, врубился в лоб офицеру. Тот без звука свалился в воду.
А Мизинчик бросил якорек вверх. Две острые лапы вцепились в релинг — плот пришвартовался к пароходу.
В ту же секунду Степан Байда выхватил из ведерка с рыбой гранату-лимонку и дернул кольцо. Кольцо выдернулось, но граната, скользкая от рыбьей слизи, выпала у него из рук. Саня в испуге ойкнула, Однако Степан не растерялся: подобрал гранату с бревен и швырнул.
Лимонка разорвалась на корме рядом со скорострелкой Гочкиса. Пушка осела, покосилась; разлетелись, как городки, винтовки из обеих пирамид.
Мизинчик и дед Алеха взобрались по узловатой якорной веревке на борт парохода. Капитан уже стоял с поднятыми руками.
Из каюты выскочил, застегивая на ходу китель, офицер, за ним показались еще двое.
— Руки вверх! — гаркнул Мизинчик и выстрелил из парабеллума.
Офицер отпрыгнул назад в каюту и захлопнул дверь. Мизинчик запер дверь снаружи и побежал на корму. Там дед Алеха и Степан, грозя карабинами, загоняли солдат в трюм. Снизу доносились крики и ругань.
Опустив парабеллум, Мизинчик вытер пот со лба.
— Поищи, где динамит, и стань на охрану, — приказал он Байде, — а то еще найдется псих, преданный царскому режиму, взорвет себя и нас.
Байда двинулся было от люка, но в этот момент раздался звон разбитого стекла, и из окна каюты высунулось дуло ручного пулемета.
— Ложись! — закричал Мизинчик отчаянно и первым распластался на палубе. — Святополк! Святополк!.. Давай!
И в ответ на этот призыв из штабеля дров на плоту загромыхал крупнокалиберный пулемет.
Пока шла дуэль двух пулеметов, нападающие лежали плашмя на палубе. А кто-то из осажденных изловчился и швырнул через разбитое окно каюты тяжелую бутылочную гранату.
Граната упала на плот и разнесла вдребезги поленницу. Полетели во все стороны дрова, и колчаковцы с изумлением и ужасом увидели скрывавшуюся за ними стальную тушу броневика…
Сначала из окна каюты показалось белое полотенце, затем выкинули ручной пулемет, следом за ним на палубу полетели револьверы в желтых кобурах. Пароход сдался броневику.
Бронированная дверца открылась. Святополк вылез наружу и с наслаждением вдохнул свежий холодный воздух. Вышла из своего убежища и Саия: во время перестрелки она укрывалась за броневиком.
— Недолго билася старушка в злодейских опытных руках! — крикнул Святополк стоящему на палубе Мизинчику. И тот, против своего обыкновения, улыбнулся в ответ.
«Ермак Тимофеевич» торопился на север. Он тянул за собой плот, па котором высился уже ничем не замаскированный бронеавтомобиль.
На палубе парохода Мизинчик держал речь перед выстроенными в шеренгу белыми матросами:
— И еще, напоследок… Колчаку так и так амба. Он ответит, и все его кровопийцы ответят перед трудящейся властью! Но с вами, которые несознательные и обманутые, другой разговор: кто желает, пока не поздно, с чистой душой перейти на сторону Красной Армии?
— Я!.. Я!.. — загалдели матросы. Девять человек шагнули вперед, а трое осталось стоять на месте. Мизинчик грозно поглядел на них:
— Этих запрем в трюм, с офицериками, а вы, граждане, свободны… Оружия вам покамест не дадим — это надо заслужить, а так ходите, гуляйте, дышите воздухом.
Капитан учил Святополка обращению со штурвалом.
— Ну что вы, в самом деле? Крепче надо держать. Пароход у вас рыскает, как волк в чистом поле! Еще на мель напоретесь… Дайте ему. — Капитал показал на стоящего рядом матроса. — У меня душа будет спокойна.
— Я научусь, — буркнул Святополк, не выпуская из рук штурвала.
— Не доверяете? Напрасно. Я, молодой человек, водил пароход и при царе, и при Директории, и при Колчаке… И при красных буду. Река при всех властях течет в одну сторону!..
— Нет, я все же сам.
В трюме Мизинчик пересчитывал, беззвучно шевеля губами, ящики с динамитом. Их было девять; каждый перечеркнут наискось желтой полосой, на каждом на-трафаречен череп со скрещенными костями. В полумраке трюма эти мертвые головы жутковато улыбались новому хозяину.
Дед Алеха лежал, не сняв сапог, на койке в офицерской каюте и курил сигарету. Вошла Саня.
— Я так и знала, что вы тут! Вставайте. Мизинчик велел, чтоб на всех приготовили обед.
Кряхтя, Алеха встал, затушил сигарету, поплевав на палец, потом достал кисет, повертел в руках и запихал туда толстый окурок.
