Сергей Зверев - Жиган

Раздался характерный хруст, брызнула кровь.

Шкет вскинул руки, закрывая разбитое лицо, завыл.

– Он мне нос сломал!

Кровь лилась между пальцев, темно-вишневые капли падали на пол.

Но в рукопашном бою противник, не сбитый с ног, еще не побежден. Поэтому Константин нанес еще один, последний удар Шкету – согнутой в локте рукой по виску. Шкет как подкошенный рухнул.

Наступила секундная пауза. Константин метнул взгляд на поверженных противников, которые, скуля, расползались по углам.

У самой двери, обняв руками толкан, крупной дрожью колотился пидор Люська. На угловых нарах сидел, подтянув колени, Карзубый. Его лицо было искажено такой гримасой ненависти, что Панфилов не выдержал.

Еще не остыв от схватки, он подскочил к угловому и за шиворот сдернул его с нар.

– А ты, пес, что скривился?

Карзубый не успел издать ни единого звука. Константин от души врезал ему коленом между ног и тут же швырнул к двери. Угловой упал на Люську, который завизжал от страха и еще сильнее прижался к параше.

– Теперь все, – выдохнул Константин. – А ты заткнись, – добавил он, обращаясь к Люське.

Если бы Карзубого, который валялся возле толкана вместе с грязным пидором, увидели в таком положении блатные, не миновать бы ему парафина. Но угловому повезло. С несвойственной ему прытью он отскочил в сторону от Люськи и затих возле нар.

Константин перешагнул через ползущего под ногами Киселя, подошел к угловым нарам и сбросил с них барахло, оставшееся после Карзубого. Это могло означать только одно – в камере новый хозяин.

Прежде чем сесть, Панфилов поднял с пола коробок спичек, достал из кармана обломок сигареты и закурил. Такого наслаждения ему давно не приходилось испытывать. Табачный дым, словно живительный кислород, вливался в легкие, сердце, отчаянно бившееся о едва зажившие ребра, стало постепенно затихать.

Константин обвел взглядом камеру. Да, надо бы забрать куртку. Он направился к своим нарам, и в этот момент Люська, окончательно струхнув, кинулся к двери и в ужасе заколотил по ней кулаками.

– Помогите! Помогите!

Спустя несколько мгновений в коридоре послышались ленивые шаги дежурного по коридору. С наружной стороны лязгнуло железо, открылся намордник. Показалась недовольная физиономия вертухая:

– Чего орешь, пидорюга?

Люська сразу отпрянул, как будто увидел перед собой оскаленную волчью пасть.

– Я… это… – залепетал он.

– Чего это, бля?

Люська в страхе обернулся и, встретившись глазами с тяжелым взглядом Панфилова, пробормотал:

– Помощь нужна, гражданин начальник.

– Какая тебе помощь? – брезгливо сказал вертухай. – Жопу вазелином смазать, что ли?

Люська суетливо озирался, не зная, что ответить. Карзубый, Сирота и Кисель кое-как заползали на нары, а Шкет с переломанным носом так и валялся в углу.

– Тут… тут человек на пол упал, – наконец выдавил из себя Люська и показал пальцем на Шкета.

– Летуны, значит, объявились? – заржал дежурный. – Не хрен дрыхнуть.

– Как же так, гражданин начальник?

– Заткнись, – прошипел Карзубый. – Сами справимся.

– Слышал? – гоготнул вертухай и тут же захлопнул намордник.

После окрика Карзубого и ухода дежурного Люська затих и забился в угол, заняв свое привычное место. Однако стоило Константину бросить на пол камеры окурок, толстяк тут же вскочил, подобрал чинарик, несколько раз поплевал на него и бережно отнес к параше.

После этого в камере на несколько мгновений воцарилась полная тишина, прерываемая лишь тяжелым сопением блатных. Сирота сидел на нарах, низко опустив голову и засунув руки между ног. Карзубый, которому досталось меньше других, занял место на дальних нарах и время от времени бросал на Константина злобные взгляды. Кисель, очухавшись, подполз к Шкету и принялся приводить его в чувство.

– Слышь, ты живой, а?

Кисель начал трясти его за плечи. Наконец Шкет открыл глаза. Его испачканное кровью лицо тут же скривилось от боли.

– Где эта сука? – просипел он, шаря рукой вокруг себя по полу.

– Ты чего? – обалдело спросил Кисель.

Шкет выдернул у него из-под ноги заточенный черенок ложки и попытался встать.

– Ты че, ты че? – перепуганно воскликнул Кисель и вырвал оружие из рук приятеля.

Он отшвырнул железку в сторону, несмотря на то что Шкет дергался и хныкал:

– Я его все равно подпишу. Он у меня еще…

– Заткнись, придурок. Ты что, не видишь, он же… ломом опоясанный.

Кисель расстегнул у себя рубашку, оторвал кусок ткани и сложил тряпку наподобие салфетки.

– Дай сюда рыло.

Шкет неохотно подчинился. Кисель приложил тряпку к его кровоточащему опухшему носу, пару раз промокнул кровь, потом сказал:

– Держи сам.

– Долго держать?

– Долго, пока не скажу.

– Может, сначала в воде помочить?

– Ты еще скажи – поссать, – обозлился Кисель. – Держи, пока не скажу, что можно снять.

– Можешь сразу холодной водой намочить, – сказал Константин. – Опухоль быстрей сойдет.

Обитатели камеры посмотрели на Панфилова с таким видом, как будто перед ними был Иисус Христос. Даже Сирота поднял голову, чтобы бросить на ломом опоясанного полный муки и ненависти взгляд.

Люська раскрыл рот, попытавшись что-то сказать. Но, глянув на Карзубого, мгновенно передумал.

Кисель оторвал еще один кусок ткани от рубашки, подошел к крану в углу возле параши, намочил тряпку водой и вернулся к Шкету.

– На, приложи, – сказал он.

Шкет поменял тряпицу. Кровь из переносицы течь почти перестала. Физиономия была покрыта подсохшими красновато-бурыми пятнами.

В коридоре за металлической дверью послышались шаги. Люська тут же засуетился.

– Я знаю, это подавала идет! – обрадованно воскликнул он.

Подавалой на тюремном жаргоне называется доктор.

– Он поможет, я не зря стучал.

Послышался звук поворачиваемого в замке ключа, распахнулась дверь. На пороге стояли два конвоира.

– Панфилов, на выход.

А вот этого никто, в том числе и Константин, не ждал. Дело-то шло к вечеру.

– В чем дело? – спросил он, опуская ноги на пол.

– На допрос, к следователю, – рявкнул вертухай.

– Какой допрос? Поздно уже.

– Молчать! Руки за спину, на выход!

Надев куртку, Константин привычно сложил руки за спиной и вышел из камеры. Допрос так допрос, выбирать не приходится.

После того как дверь за спиной захлопнулась, камера наполнилась разговорами.

– У, сука, – прошипел Шкет, – я ему этого не прощу. На блатного руку поднял.

– Сиди ты, – мрачно протянул Кисель, – это же псих, он тебе враз шею сломает.

– Ни хрена, – горячился Шкет, – ночью глотку ему порву, падле.

– Тут по-другому надо.

– Как это – по-другому?

– А так. Смотрящему надо маляву передать.

– Кому? Толику Рваному?

– Ага.

– Ну ты сказанул, – тяжело подняв голову, вступил в разговор Сирота. – Толик Рваный психов не трогает.

– А ты почем знаешь? – недоверчиво спросил Кисель.

– Знаю, – огрызнулся Сирота. – Вон у Карзубого спроси.

– А че, Карзубый, верно Сирота сбацал?

Поверженный авторитет с угрюмым видом провел ладонью по голому черепу.

– Плюнь на лысину. Рваный сам такой.

– А что же делать? – уныло протянул Кисель. – Ждать, пока он всех нас тут не замесит?

Повисла угрюмая тягостная пауза.

– Кокану маляву надо отогнать, – сказал наконец Карзубый.

Кисель растерянно взглянул на сокамерников.

– Так ведь они с Толиком Рваным… это… вроде как на ножах.

– А твое какое дело? – возразил Карзубый. – Оба они авторитеты. Ты блатной, к кому хочешь, к тому и иди.

– Толик Рваный говорит, что Кокан – сухарь.

– Не нам решать. Кокан Бутыpской тюрьмой признан. Что тебе еще надо?

– Толик Рваный говорит, что в Бутыpке сейчас лаврушники, своих сухарей одного за другим лепят. Мы же вроде как славяне… своих признавать должны.

– Захлопни пасть! – обозлился Карзубый.

– Ты чего? – понуро протянул Кисель. – Это же не я. Это хата базарит.

– А ты и лопухи развесил. Мало ли что базарят. Садись за маляву.

– А чего я?

Глаза Карзубого полыхнули бешеным огнем. Еще час назад в этой камере не то что Люська, блатные не смели ему перечить. Теперь все изменилось.

Карзубый угрожающе встал, замахнулся на Киселя пятерней с растопыренными пальцами.

– Ты че, ты че? – перепуганно завопил Кисель. – Я же просто так, мне не в падлу.

Восстановив свое пошатнувшееся в глазах сокамерников реноме, Карзубый опустился на нары.

– Может, лучше сами подляну на подляну устроим? – спросил Шкет.

Из-за тряпки, прикрывавшей лицо, голос его звучал глухо, будто из могилы.

– Тебе мало? Так я добавлю.

Кисель извлек из-под наp огрызок карандаша и клочок бумаги.